1 2 3 4 5

 

Как просто украсть револьвер

 

Оружием я заинтересовался с раннего детства, был постоянно связан с ним во время долгой службы в армии и сейчас не потерял к нему интерес. В телерепортажах из горячих точек нашей неспокойной планеты без конца показывают различные эпизоды боевых действий и на земле, и на воде, и в воздухе. Наметанным глазом военного специалиста, я вижу, что появились принципиально новые виды вооружений, а эффективность традиционного оружия неизмеримо возросла. Из нового оружия, меняющего характер боя и военных операций в целом, следует отнести управляемые и самонаводящиеся снаряды и ракеты высокой точности, поражающие цель с первого выстрела. Современные конструкторы-оружейники дали в руки отдельного солдата такое мощное оружие, которым он один может без труда уничтожать летящие самолеты, движущиеся танки и другие важные цели, для поражения которых раньше привлекались целые подразделения. Да и времени на стрельбу они тратили много, не всегда добиваясь желаемого результата. Теперь же солдат кладет на плечо небольшого размера трубу с прицелом, наводит  ее на самолет или танк и нажимает на спусковой крючок. Дальше все дело за электронной и реактивной техникой: самонаводящаяся ракета без промаха бьет по цели, превращая ее в горящую груду металла…

 

И вот неразрешимый парадокс: война - страшное зло, которое вершится с помощью оружия. Но в то же время интерес и тяга к оружию у мальчишек и мужчин все более возрастает. Особенно теперь, когда над созданием современных образцов ружей, автоматов, пистолетов и револьверов работают талантливые изобретатели и дизайнеры, в результате чего смертоносное оружие стало выглядеть как красивые игрушки, которые часто можно спрятать в карман. Я не скрою, что всегда любил оружие и люблю его теперь. Но оно интересовало и интересует меня только с позиции конструктора и спортсмена: какое удовольствие подержать в руках хорошо сделанный пистолет или классное охотничье ружьё. А как приятно пострелять вволю в тире, особенно на соревнованиях! А стрелял я всегда хорошо и даже имел второй спортивный разряд. Кстати сказать, к оружию у меня была привычка, в детстве и юности у меня на глазах и под рукой всегда было ружьё, а после окончания военного училища я обязан был постоянно на поясе носить пистолет. Только после окончания Отечественной войны офицеры стали хранить личное оружие в оружейных комнатах части и получать его только на время учений или дежурства. Вспоминаю, с каким удовольствием я проводил занятия с курсантами Харьковского артиллерийского училища, в котором я служил перед войной. Перед тем, как  идти на первое занятие в тире, отдаю распоряжение старшему группы: найти четыре пустых консервных банки, и поставить их потом над мишенями. Приходим на стрельбище. Курсанты на торцах коротких брёвен, которые хорошо улавливают пули, укрепляют мишени, а старший группы, не привлекая к себе внимания курсантов, расставляет консервные банки.

 

Первое занятие по стрельбе из личного оружия надо провести как можно эффектнее, чтобы оно запомнилось курсантам, если не на всю жизнь, то, по крайней  мере, надолго. Коротко напоминаю основные правила стрельбы. Закончив объяснение, говорю:

- А стрелять надо так… Представьте себе, что вот те консервные банки – это головы солдат противника, которые высунулись из окопа, приготовившись к атаке… С этими словами расстегиваю кобуру, достаю пистолет “ТТ “, занимаю стойку для стрельбы, прицеливаюсь и плавно нажимаю на спусковой крючок. Раздаётся выстрел, и банка над первой мишенью слетает с бревна. Слышу негромкие возгласы одобрения. Неспеша прицеливаюсь во вторую банку… Звук выстрела сливается с грохотом продырявленной и упавшей на землю банки. Также без промаха я пробиваю оставшиеся две “головы противника“. Я хорошо понимал, что как бы ты не стрелял точно по мишени, но чисто психологически оценка результатов стрельбы значительно выше, если обучаемые наглядно видят желанный результат каждого выстрела. Под веселый гул одобрения вкладываю пистолет в кобуру и поворачиваюсь к строю: - Хотите так стрелять?

В ответ слышу радостную разноголосицу взвода: - Хотим, конечно, хотим!

- Тогда будьте внимательны к моим объяснениям и старайтесь точно исполнять их. Главное – не старайтесь ”поймать цель на мушку“ и быстро дернуть за спусковой крючок. При таком способе стрельбы вас ожидает неудача. Надо вывести прорезь прицела, мушку и “яблочко“ мишени на одну линию и, удерживая пистолет в такой позиции, плавно нажать на спуск. В таком случае вы никогда не промажете, не пошлете пулю за молоком.

 

Велика сила примера командира при обучении! Грамотный и подготовленный командир учит доходчиво и просто: делай как я. Расскажу смешной случай из моей командирской практики, связанный с девизом: «делай как я!». Было это в жаркий летний день 1939 г в Чугуевском военном лагере, куда на период лагерных сборов выезжало наше училище. Примерно в километре от нашего палаточного городка протекала прекрасная луговая речка Северный Донец. Получилось так, что преподаватель физкультуры - прекрасный пловец и ныряльщик - уехал в отпуск, и занятия по прыжкам с трехметровой вышки должен проводить командир взвода, то есть я сам. Прыжкам с метровой и двухметровой вышек курсанты были уже обучены, но я на эти их занятия не ходил, так как боялся прыгать в воду головой вниз. В детстве на Томи я прыгал только  ногами вперед, «солдатиком». И вот я сижу на речке и жду своих курсантов на занятия. На душе неспокойно. Как быть: прыгать мне самому или нет. Потом решил, что вот представился удобный случай преодолеть страх и начать прыгать с вышки. Прыгают же все, и я должен прыгать, решил твердо и на этом успокоился. Пришел взвод. Быстро, составив сапоги в две шеренги, как стояли только что сами. Делается это для того,  чтобы после купания быстро разобрать обувь и уйти в сторону одеваться. Если чьи-то сапоги остались стоять, то командир сразу же видел, кто остался в воде и немедленно организовывал его поиски.

 

После купания я построил взвод лицом к вышке и с тяжелым сердцем полез на третью площадку, которая мне казалась страшно высокой и что она не в трех, а в шести метрах над водой. Поднявшись, я бодрым голосом напомнил технику прыжка и спросил, кто хочет прыгать первым. Но курсанты дружно попросили первым прыгнуть мне. Они были совершенно уверены,  что все, чему я их учил, я умею отлично делать сам. Еще раз подумав, что нет худа без добра, что представился счастливый случай преодолеть свой страх, я, изготовившись по всем правилам, прыгнул… Прыгнул, разумеется, сквернейшим образом, сильно ударившись о воду спиной. Однако, не теряя бодрости духа и превозмогая боль, выхожу на берег и, по-возможности, весело обращаюсь к притихшим курсантам:

- Это я вам показал, как не надо прыгать. Плохой пример тоже полезен! Курсанты сдержанно рассмеялись, понимая мое физическое и моральное состояние. После этого я быстро перестроил занятия: отобрал ребят, отлично прыгавших в воду, назначил их инструкторами и дело пошло. Тех, кто боялся прыгать с верхней площадки, они весело тащили туда под руки. Приговаривая, что надо уметь преодолевать страх и ставили меня в пример…     

 

Как я уже рассказывал, в 1912 году отец с мамой и годовалой сестренкой Тасей переехали из Ново-николаевска в деревню Батурину, где отец вскоре поставил кузницу. Когда дела пошли и появились деньги, отец осуществил свою давнишнюю мечту и купил прекрасную немецкую двустволку “Зауэр три кольца“ двенадцатого калибра с полным набором охотничьих принадлежностей. Ближние и дальние окрестности нашей деревни изобиловали водоплавающей дичью, а в подступавших к деревне лесах было много глухарей. Батуринские мужики охотились главным образом на крупную птицу – на уток и глухарей. Поэтому отец, подражая им, купил с десяток деревянных чучел уток и селезней, которые были красиво разукрашены и как живые плавали на воде. Отличить их от настоящих уток даже вблизи было невозможно. Приобрел он и чучела глухарей, сшитых из черного сукна и чем-то туго набитых. Особенно красиво были сделаны их головы: они имели почти правдоподобные стеклянные глаза, блестящие черные клювы и ярко красные ушки, которые особенно хорошо смотрелись на фоне черной фигуры птицы. Когда я немного подрос, то мама иногда давала мне эти чучела поиграть, Едва ли теперь помню, что в детстве я видел более привлекательные игрушки.

 

Самое интересное время для меня в деревне наступало с приходом весны: кончались зимние холода, вынуждавшие безвылазно сидеть дома, а также начиналась приятная суета, связанная с подготовкой к весенней охоте. Отец, обзаведясь в достатке порохом, дробью, гильзами, капсюлями и пыжами, принимался заряжать патроны. Главной задачей при снаряжении патронов была подборка таких зарядов, при выстреле которыми дробь летела бы как можно дальше и кучнее. Для этого отец готовил с десяток пробных зарядов с разным соотношением пороха и дроби, которые он нумеровал и записывал в книжечку. Затем мы шли в огород стрелять этими патронами по доскам, прислоненным к бане, бегая после каждого выстрела смотреть на результаты попаданий. Патрон, давший лучший результат, отец брал за образец и по нему заряжал все патроны. Работа начиналась с того, что все принадлежности раскладывались на большом круглом столе с откидными боковинками, который стоял в большой комнате-горнице и отец принимался  выбивать из стеклянных гильз, оставшихся после осенней охоты, старые капсюли. Затем он очищал их от зеленой окиси и прогонял через калибр - стальное кольцо. Некоторые гильзы раздувало при выстреле, а контрольное кольцо придавало им прежний размер, и они свободно входили в ствол при заряжании, и легко выбрасывались после выстрела. Затем в эти гильзы отец запрессовывал новые капсюли при помощи «Барклая». Эта штуковина с таким странным названием имела вид небольшой хромированной трубки с рычагом на одном конце и раструбом на другом. Запрессовав капсюли, отец заряжал патроны порохом, а затем дробью. Порох был дымным, представлявшим собой смесь равного количества селитры, древесного угля и серы. Бездымного пороха тогда еще деревенские охотники не знали. Хотя он и применялся уже в винтовочных патронах.

 

Когда отец заряжал патроны, я постоянно крутился около, стараясь понять, что он делает и, ожидая случая подать ему что-либо. Когда же я пытался ему помочь что-то сделать, он неизменно повторял: - Интересно – смотри, а с руками не лезь! Засыпав порох в гильзы, отец вставлял в них толстые войлочные пыжи и сильно уплотнял их  при помощи толкача, у которого с одной стороны был круглый набалдашник, а с другой – медный наконечник по диаметру патрона. Когда я глядел на ворох войлочных пыжей, то часто думало том, сколько пимов испортили на эти штуки, и как-то сказал об этом отцу.

- Пыжи выбивают не из пимов, а из войлока, скатанного из бросовой шерсти, из очесов, которая на пимы не годится.

- А почему пыжи нельзя делать из бумаги или тяпок, - спросил я, - вспомнив, как таким образом пыжевал патроны Лобанов, живший напротив.   

- Бумажные и тряпичные пыжи после выстрела долго тлеют и могут вызвать лесной пожар в сухую погоду, войлочный же пыж не тлеет, плотнее держит порох и отдачу при выстреле уменьшает. Если же стрелять патронами с бумажными пыжами, то к концу охоты без плеча останешься. 

 

Зарядив патроны порохом, отец засыпал в них порции дроби и уплотнял ее плоскими пыжами, вырубленными из толстого картона. Полностью заряженные патроны отец передавал мне, а я вставлял их в свободные кармашки широкого кожаного патронташа. Трижды крест - накрест опоясанный этим патронташем я как революционный матрос ходил по дому, периодически наведываясь в кухню, чтобы показаться маме и съесть что-нибудь. Когда я на в 1950-1952 годах служил на Дальнем Востоке, то тоже имел двустволку и изредка охотился на коз и гусей среди бесконечных сопок около границы с Китаем. Также перед охотой я садился заряжать патроны, разложив на столе все принадлежности. Маленькие Алик и Наташа помогали мне, испытывая чувство гордости, что им доверена такая важная работа. Алик меркой засыпал в гильзы порох, я их пыжевал, а Наташа засыпала в патроны порции дроби. Делали всё это они, конечно, под моим контролем. Но все же на охоте однажды меня так сильно ударило при выстреле в плечо, что я невольно подумал о прочности стволов, которые могло раздуть и даже разорвать. Но все обошлось. Видимо, я просмотрел, и Алик в одну из гильз насыпал двойную порцию пороха.

 

Однако вернемся в деревню Батурину, зайдем в наш красивый пятистенный дом под новой тесовой крышей (теперь он крыт железом) и пройдем в светлую угловую комнату, где мы весной 1924 года заряжали с отцом патроны. В углу комнаты под образами стояло большое зеркало, сделанное из скверного оконного стекла. Отражение человека, смотрящегося в него, оно разрывало буквально на куски, и надо было долго искать место перед ним, чтобы увидеть себя в сравнительно целом виде. Когда отец закончил все дела с патронами, он подозвал меня к себе и сказал:

- Давай-ка вот эти два патрона картечью зарядим для ночных гостей. Я посмотрел на него вопросительно.

- На волков, на волков, сынок! Если опять полезут в овечий хлев, как это было прошлой зимой. Тогда один волк поплатился-таки своей шкурой, которая теперь лежит у нашей кровати. С этими словами он переломил двустволку, вложил патроны в стволы, замкнул замок ружья и зачем-то, видимо по привычке, взвел оба курка. Когда же он понял, что взвел курки зря, он стал их аккуратно спускать, придерживая большим пальцем. Но тут произошло непредвиденное: курки выскользнули из-под пальца и ружьё грохнуло дуплетом из обоих стволов. Картечь пробила две дырки в откидной боковине столешницы и вдребезги разнесла нижний угол “трюмо”. От испуга я окаменел. Но отец быстро нашелся и как мог успокоил меня. Улыбаясь, он сказал, что решил проверить, хорошо ли мы зарядили патроны, но забыл предупредить меня и испугал до смерти.

 

В этот момент в комнату влетела испуганная мама: - Колюша! Колюша! Что случилось?

Выстрел она услыхала, находясь в дальнем углу огорода у бани, и пока бежала в дом успела передумать все самые страшные последствия этого внезапного выстрела. Выслушав объяснение отца, мама посочувствовала ему и закончила:

- Ты уж, Колюша, будь осторожней. Львишку-то перед стволами не пускай. Всякое, как видишь, может случиться! Ну, храни вас Бог. Я пойду. Надо бы работу в огороде закончить, но не смогу – рученьки трясутся. Пойду Беляну напою, а то она что-то мычала недавно. С этими словами она погладила меня по голове и пошла на кухню готовить пойло корове. Я стал постепенно приходить в себя, подсознательно чувствуя, однако, что выстрелил отец случайно, и это было смертельно опасно. Уже в Томске, куда мы вскоре переехали, я иногда приподнимал скатерть на большом круглом столе и совал два пальца в аккуратные дырочки от картечин. Потом, долго живший у нас художник Кузьмич, прикрыл угол разбитого зеркала фанеркой и нарисовал на ней маслом украинский пейзаж с традиционными пирамидальными тополями, белыми хатками под толстыми соломенными крышами и кумушками в белых фартучках с коромыслами и вёдрами у колодца с журавлем.

 

Забегая вперед лет на десять, расскажу, как это наше прекрасное зеркало однажды меня подвело. Кстати оно было оправлено в красивую резную раму.  До сих пор не могу понять, почему мастер использовал вместо зеркального стекла оконное, да еще самого скверного качества. Как же оно меня подвело? Жили тогда мы уже в Томске и дело было так. В пятом классе мне очень нравилась одноклассница Гутя Дергунова, которая жила в квартире окнами на север и в ее комнату никогда не заглядывало солнышко. Как-то мы после уроков бежали домой, и я похвастался, что сделаю так, что в ее комнату заглянет солнце. План был у меня простой: затащу наше “трюмо” на крышу дома и направлю огромного “зайца” ей в окно. Задумано, обещано – сделано. С великим трудом взгромоздил по приставной пожарной лестнице огромное зеркало, поставил его на конёк крыши, заранее переживая эффект, который я произведу, наполнив сумрачную комнату солнечным светом. Начинаю ловить светило и лихорадочно отыскиваю на темных бревнах домов Картасного переулка своего “гигантского зайца“. Но к своему великому удивлению, под каким бы углом я не ставил зеркало, никакого даже маленького зайца я не мог увидеть. Как я вскоре понял, стекло зеркала было настолько неровным, что отраженный пучок солнечных лучей оно разбивало на массу разобщенных бликов, каждый из которых и заметить-то на стенах домов было очень трудно.

 

Придя на другой день в школу, я на переменке подошел к Гуте и сказал:

- Знаешь, какая вчера меня неудача постигла! Только я собрался пустить в твоё окно солнышко, как оно скрылось за облаками и ничего у меня не получилось. А мне так хотелось тебя порадовать!

- Да? – хитро улыбаясь, произнесла она. А мне показалось, что ты с какой–то большой черной рамой стоял на крыше дома и крутил ее в разные стороны. И солнышко в это время светило  вовсю! Но может быть мне это показалось.

- Показалось, конечно, обрадовался я. Ты, наверное, трубочиста видела у нас на крыше. Они как раз в это время чистили у нас дымоходы. Мы весело посмеялись, поговорив таким образом, что суть дела осталась в стороне, и побежали на урок, услышав звонок колокольчика, в который отчаянно звонила наша «сторожиха» тетя Маша. Еще немного расскажу о художнике Кузьмиче, который несколько лет жил в нашей семье и который нарисовал картинку-заставку на разбитом углу зеркала. Кузьмич, как я теперь понимаю, был настоящим украинцем, носил отвислые усы и говорил по-украински. Подвыпив, он, обычно, пел красивую украинскую песню:

…Дывлюсь я на небо,

Тай думку гадаю:

Чому я не сокил?

Чому нэ лытаю? 

 

Тогда я мало что знал о разделении людей на национальности. Знал только евреев, которых было много в Томске, и которые были, в основном, врачами, татар, живших обособленно в близких от города деревнях. Еще знал австрийцев потому, что отец, не справляясь с множеством заказов на ковку лошадей во время гололедицы, обычно приглашал ковать подковы кузнеца-австрийца. Он оказался в русском плену в конце первой мировой войны и остался жить в России. Приходил австриец работать обычно по воскресеньям и другим праздничным дням. Я до сих пор помню, что работал он как автомат: быстро, хорошо, молча. Качал мех и разогревал заготовки ему, как правило, я. Отойти от меха не было никакой возможности, так как Альфред (так звали австрийца, но отец называл его Федором) бросал в мою сторону суровый взгляд, если я не успевал добела разогревать новую заготовку к моменту, когда он совал в горн остывшую подкову. Но как было приятно смотреть на этого огромного и сильного человека, когда он уже к позднему вечеру кончал работу и, молча улыбаясь и подмигивая мне, ворошил ногой кучу еще теплых новых подков! Помню, как однажды я назвал своего дружка Стасика Павловича по фамилии. Отец мне сразу же сказал, что Стасик – поляк. Я немало удивился, что отец, не видя мальчика, определил его национальность, о которой я раньше и не слыхал. Как я теперь вспоминаю, в школе учились ребята многих национальностей, но мы не придавали этому никакого значения. Если и давали обычные прозвища-дразнилки, то они были либо связаны, либо с необычной фамилией (например, в первом классе у нас училась девочка по фамилии Продайдуша) или с какими-либо особенностями во внешнем виде, или странностями в поведении.

 

Когда мы приехали в Томск, и наша жизнь стала постепенно входить в новую колею, у нас появилось много знакомых и друзей. На первом  этаже купленного отцом флигеля жил очень добрый, но любивший сильно выпить Андрей Иванович Кондрахин. Он держал коня и развозил из пекарни по булочным горячий хлеб, отчего от его повозки в виде большого ящика с дверцами, постоянно исходил такой приятный запах, что «слюнки текли». Как-то зимой он вернулся домой и подозвал меня к своей прекрасной повозке:

- Ленька! Подь-ка сюда! У меня  чевой-то есть для тебя! С этими словами он открыл дверцу ящика, достал оттуда еще теплую сайку (так раньше называлась французская или городская булочка) и протянул ее мне.

- На-ка поешь! Теплая ишшо, только из пекарни! – На всю жизнь я запомнил эту теплую и пахучую сайку и ее прекрасный вкус! Мама всегда пекла черный хлеб и изредка серый пшеничный. Такую белую булку из настоящей пекарни я ел впервые…

 

Андрей Иванович был еще и заядлым охотником. У него была старинная берданка почти двухметровой длины огромного десятого калибра. Охотники это допотопное ружье называли «гусеницей». Оружейные заводы в прежние времена  выпускали такие ружья специально для охоты на гусей. Птица эта очень умная и осторожная и подойти к ней на верный выстрел из обычного охотничьего ружья невозможно. Когда стая гусей остановилась в безлюдном и тихом месте на кормежку или на ночь, то ее охраняют «дежурные» гуси из опытных стариков, которые стоят на самых высоких местах вокруг стаи с высоко поднятыми головами. Вот и использовали сибирские охотники эту «пищаль»,  заряжая ее огромные патроны пригоршней крупной дроби. Стрелять из нее могли лишь крупные мужики: Хилого охотника отдача могла свалить с ног. После революции эти берданки  были запрещены для охоты и поэтому валялись у их владельцев без дела. Андрей Иванович также перестал охотиться, боясь объездчиков и егерей. Но вот он купил одноствольную ’тулку‘ шестнадцатого калибра, а берданку подарил моему брату Мише. Миша к этому подарку отнесся более чем прохладно:

- Зачем мне эта допотопная пушка? – говорил он как-то. - С ней за ворота показаться нельзя: народ сбежится смотреть на это чудо техники! Вот если ствол обрезать аршина на полтора, то еще куда ни шло. За ружье может сойти.

 

Мне очень хотелось иметь эту берданку, которая брату вовсе не нравилась. Воспользовавшись моментом, я  сказал ему:

- Миша! Отдай мне ружьё. Я буду чистить его, заменю кое-какие износившиеся детали. Выбрасыватель у нее сломан. Я выпилю и поставлю новый.

- Бери! Владей, если охота есть! – Так я стал хозяином огромного ружья. Радости моей не было предела. Я его без конца разбирал и собирал, чистил и смазывал. Три латунные гильзы, которые Андрей Иванович подарил вместе с ружьем, я начищал битым кирпичом до самоварного блеска. Хранил я берданку под краем матраца моей  железной кровати. Ложась спать, я время от времени ощупывал ее и спокойно засыпал с чувством хозяина, добро которого лежит под боком. Зимой мы с приятелем Толей Рябовым завертывали берданку в мешковину, клали ее на санки и везли через застывшую Томь на заячий остров, где выстреливали весь “боекомплект“- три патрона. Чтобы быть причастными к каждому выстрелу, мы оба прижимались к огромному прикладу “гусеницы“, но целились и нажимали на спуск по очереди. Третий выстрел разыгрывали на спичках: стрелял тот, кто вытягивал более длинный обломок. Потом мы с удовольствием нюхали ствол и стреляные гильзы. Это были совершенно новые запахи, которые не встречались в обычной жизни. Меня эти запахи очень волновали и, казалось, приобщали к чему-то новому, неизведанному. 

 

В связи с появлением новых для меня запахов, вспоминаю, с каким удовольствием мы вдыхали выхлопные газы первых в Томске грузовиков “АМО“, появившихся в 1930 году. Они возили муку с мельницы на хлебозавод мимо нашей кузницы. Зимой мы одевали коньки, вооружались длинными металлическими крюками и ждали “амушек“ на повороте дороги, где они снижали скорость и мы могли зацепиться за задний борт. Каждый стремился занять место поближе к выхлопной трубе, чтобы не только всласть надышаться выхлопными газами, но пропитать ими свою одежонку. Так мы катили до очередного поворота дороги, где дружно отцеплялись, и ждали обратной машины. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что человечество вовсе не случайно запакостило окружающую среду. Достаточно вспомнить, с каким удовольствием люди воспринимали первые паровозы, пароходы, дымящие трубы заводов и фабрик. Все это было в новинку, и народ воспринимал, как уход от “деревенщины“ и приобщение к современной цивилизации. Вовсе не случайно появились такие жизнерадостные песенки:

Веселых улиц шум задорный

Влетает бурно к нам в окно…

…И поют ночные птицы –

Паровозные гудки…

А взять сигналы автомобилей. Их запретили совсем недавно. В центре Москвы просто было невозможно слышать друг друга на улице от множества беспрерывных  автомобильных гудков. По существовавшим тогда правилам водитель был обязан гудеть не только в различных дорожных ситуациях, но и перед тем, как тронуться с места. Я  эти правила еще застал. На первых порах уличный шум импонировал горожанам: это вам не провинциальная глушь, где можно услышать только петушиный крик да поросячье хрюканье. Жизнь в городе бьет ключом, - любили говорить они. Только потом горожане поняли, что ключом-то она била …их по голове!

 

Когда отец в  1925 г поставил кузницу в Томске, то над горном было сделано вытяжное устройство, рассчитанное на сжигание древесного угля, который не давал ни дыма, ни копоти. Когда горн раздували мехами, то приятно постоять вблизи, особенно в холодное время, чтобы погреться и полюбоваться буйством огня, разогревающего металл до плавления. Надо быть внимательным в этот момент и извлекать изделие для сварки из огня. В противном случае металл начинает гореть, разбрасывая вокруг снопы мелких искр, и от нагреваемой детали останется один «пшик», как говорил отец. Но вот появился в продаже дешевый каменный уголь, и кончилась прежняя деревенская идиллия, мы стали работать в клубах ядовитого зеленовато-желтого дыма. Он был особенно густым при закладке в горн новой порции угля. Тогда мы с трудом различали друг друга, двигаясь по кузнице словно призраки. Зонт над горном и короткая вытяжная труба из кровельного железа уже не выполняли своей роли, дым был густым и тяжелым и не хотел идти в трубу, а растекался густыми клубами по всей кузнице. Но что самое интересное, никто и словом не обмолвился о том, как вредно это для здоровья. Люди тогда были крайне беспечными к тому, что было для них вредно. Ведь не составляло бы отцу большого труда и затрат поставить трубу большего диаметра и высоты или сделать принудительную вытяжку при помощи электровентилятора. Зарабатывал он тогда много: коня стоило подковать двадцать пять рублей, бутылка водки – три рубля. А ковали мы в осеннее - зимний сезон по четыре-пять лошадей в день. Но деньги шли в основном на выпивку…

 

Прослышав, что приезжий кузнец хороший мастер, в кузницу потянулись заказчики, кто привез на ремонт разбитую телегу, кто заказал новую пешню для колки льда, кому потребовался новый ключ для замка, кому надо было запаять потёкший самовар. Когда в городе всем на диво появились первые легковые автомобили нэпманов, то к кузнице стала подкатывать порой и эта заморская роскошь. Обычно приезжали сваривать лопнувшие рессоры, асфальтированных дорог в городе еще не было, а на ухабах и выбоинах булыжных мостовых рессоры автомобилей не выдерживали. Отец был большим мастером сваривать жесткую рессорную сталь, потому что имел большой опыт в этом, сваривая рессоры легковых конных экипажей, которые отличались от автомобильных только по своим размерам. К четырнадцати – пятнадцати годам я практически овладел кузнечным и слесарным мастерством, мог сковать несложную деталь, полудить медный таз, запаять потекший самовар и притереть его капающий кран, сделать из жести ведро, припаять на медь или латунь бородку ключа. Пайка на медь была особенно необходима при изготовлении ключей, его бородку можно было укрепить только таким способом. Когда жители заречья привыкли к кузнице, познакомились с отцом и братом Мишей, выпив вместе не одну бутылку водки, они стали приносить на ремонт и такие деликатные вещи как ружья, малокалиберные винтовки, старинные пистолеты и револьверы различных систем. Отец, понимая, что это дело “пахнет керосином“, обычно говорил, что он в них не разбирается.

 

Однако он не хотел терять контакт с местными жителями, среди которых было много отпетых хулиганов и жуликов. Они могли на этот отказ отреагировать не лучшим образом, так как просьба жулика что-то сделать, по сути, означала приказ, который надо выполнить обязательно. Поэтому переговоры с лихими заказчиками отец обычно заканчивал тем, что отсылал их ко мне, говоря, что сын в этом деле что-то кумекает.  Вот с владельцем очередной “пушки“ мы идем в закуток между глухой стеной кузницы и забором. Оглянувшись привычно по сторонам, он бережно разворачивает тряпицу, в которую завернуто оружие. Чаще всего это были сильно проржавевшие револьверы системы “Наган“ или малокалиберные пистолеты “Монтекристо“. Обычно у них были сломаны пружины и бойки, не работали экстракторы или не поворачивался барабан. Я брался за любую “пушку“, обещая, что постараюсь, что бы она стреляла или, по крайней мере, имела приличный вид. Работа эта для меня была крайне интересной, видимо по тому, что к реставрации старой техники у меня была какая-то страсть. Да и сейчас я это дело очень люблю. Начинал я с того, что отмачивал револьвер в керосине, затем разбирал его и мелкой шкуркой удалял ржавчину со всех деталей. Вместо сломанных и проржавевших деталей я выпиливал новые, если они были достаточно простой конфигурации. Сломанные или сгнившие деревянные накладки на рукоятках я заменял новыми, сделанными из березового Капа. После того, как я раскаленной пластинкой выжигал на накладках “фирменную“ сетку, оружие приобретало довольно привлекательный вид.

 

Однажды  мой очередной “клиент“ не только со мной хорошо расплатился за отреставрированный пистолет, но и подарил старинный красочный альбом-каталог какой-то крупной фирмы, торговавшей в России охотничьим и личным оружием. В нем иллюстрировалось бесконечное множество систем ружей, револьверов и пистолетов в собранном и разобранном виде и боеприпасов к ним. Тут были короткоствольные «Бульдоги» с семизарядными барабанами, американские крупнокалиберные “Кольты“, маленькие “дамские“ хромированные пистолетики, умещавшиеся на ладони. Когда я открыл альбом, то просто не поверил своим глазам. Неужели все это когда-то было на прилавках магазинов и можно было купить!? Этот альбом сыграл большую роль в моем увлечении оружием. Кроме того, он мне очень пригодился в работе, я легко отыскивал в нем изображение тех недостающих деталей, которые мне необходимо изготовить, ремонтируя очередную “пушку“. Конечно, мне не всегда удавалось полностью восстановить оружие. Да и у хозяев обычно не было к нему патронов. Однако для малокалиберных пистолетов бокового боя я приспосабливал патроны от тульских малокалиберных винтовок, укорачивая их гильзы. Надо сказать, что все обходилось благополучно, и милиция ни разу не отреагировала на мой  “промысел“. Этому способствовало и то, что наше заозерное хулиганьё старалось обходиться без применения огнестрельного оружия в своих разбойных делах, ограничиваясь финками, кастетами, гирьками на длинных ремешках и велосипедными цепями.

 

Ни разу не столкнувшись с неприятностями, которые могли возникнуть у меня в связи с ремонтом оружия, я не чувствовал тогда ни малейших угрызений совести от того, что занимался этим делом. Да и никто из взрослых не объяснил мне о недопустимости ремонта запрещенного огнестрельного оружия. Конечно, трагический случай с мальчишкой из нашей четырехлетки, который застрелился на сцене из старинного  четырехствольного револьвера на виду у всех во время переменки, должен был хотя бы насторожить меня. К тому же этот допотопный револьвер незадолго до этой трагедии ремонтировал мой брат Миша. Но ничего подобного, Миша только сильно чесал затылок, когда гроб с мальчиком несли мимо кузницы на Воскресенское кладбище, а я вспоминал горестный рассказ его старшего брата, что Колька тайком утащил револьвер в школу похвастаться перед друзьями, не зная о том, что один из стволов его был заряжен. Я очень переживал, что произошла ошибка, но не думал о совершенной недопустимости и страшной опасности от возни с запрещенным оружием. В таком отношении населения Сибири к оружию были свои причины. Его в те времена в наших краях было великое множество. Во-первых, огромная армия охотников-промысловиков и любителей имела обычно по два-три ружья для охоты на разных зверей и птиц. Много боевого оружия было спрятано в бесчисленных тайниках после гражданской войны. Поэтому, если кто-то и имел револьвер или винтовочный обрез, то это не было в диковинку для окружающих. Разумеется, что конспирация соблюдалась тщательно.

 

Кроме того, в городе бесчинствовали банды грабителей, совершавшие дерзкие налеты на ювелирные магазины и квартиры богатых людей. Днем члены таких преступных шаек были обычными тружениками, а ночью творили разбой. Таким вот разбойником был наш ”семейный парикмахер“ Володя. Он держал свою парикмахерскую у Базарного моста, которая помещалась в крохотной комнатке маленького одноэтажного домика. Хороший парикмахер, услужливый человек. А по ночам руководил бандой грабителей. С ним дружил и часто выпивал мой брат Миша. Но, к счастью, Володя его в свои тёмные дела не втягивал. Все хулиганы нашего Заозерья носили за голенищем или спрятанными в ином месте финские ножи, которые иногда пускали в ход. Особенно мне запомнился вшивый и золотушный мальчишка по имени Василька. По утрам он становился у ворот облюбованной им школы и отбирал у ребятишек имевшуюся у них мелочь. Если кто ему не нравился или не имел при себе денег, он тыкал финкой в ягодицу несчастного. Для того чтобы  точно дозировать глубину пореза, он обматывал лезвие финки изоляционной лентой, оставляя оголенным лишь острый его конец. Удивительно, что тиранил он наш Заозерный район не один год, а взрослые и милиция вроде бы ничего не знали. Когда я проходил мимо этого золотушного Васильки, то сильно боялся. Но он делал вид, что меня не замечал, он знал, что у меня есть взрослый брат, который работал в кузнице и к которому его брат обращается иногда за помощью. Недавно, например, Миша  сделал ему железную кровать практически за бесценок. Грустно сейчас вспоминать об этом. Но из песни слова не выкинешь. Жестокое было время и подстать ему – жестокие нравы.

 

Роясь как-то на чердаке нашего дома в куче старых журналов “Нива“ и другого бумажного хлама, я нашел совершенно исправный ствол шомпольного ружья. Из таких ружей сибирские охотники били белку и другую мелкую дичь лет сто тому назад. Но в глухих таежных местах шомполки были еще в ходу, и в охотничьих магазинах можно было купить специальные пистоны для них. Я очень обрадовался этой находке и быстро сделал приклад к нему из обожженной березы. Для того чтобы выстрелить их этого ружья, надо было насыпать в ствол порцию пороха, уплотнить ее при помощи пыжа и длинного шомпола, затем опустить в ствол картечину или порцию дроби и снова уплотнить пыжом. После этого на запальный штуцер в казеннике надевался капсюль. Затем я прицеливался в мишень, а приятель ударял по капсюлю небольшим молоточком Ружьё било очень кучно, так как ствол был не короче метра. Главное – звук выстрела был очень слабым, что для стрельбы в огороде было крайне важно, соседи не бегали жаловаться отцу. Теперь к шомполке надо было раздобыть ударный механизм. За помощью я обратился к приятелю Медведеву Мише, отец которого имел часовую мастерскую и одновременно ремонтировал охотничьи ружья. Медведев посмотрел мое оружие и не задумываясь сказал:

- Этих механизмов у отца под верстаком сколь хошь! – вскоре эта механика была уже у меня в кузнице. Я быстро врезал ударный механизм в шейку приклада, и шомполка получила законченный вид. С этим ружьем я «охотился» в огороде на сорок, которые без конца крутились у помойки. В качестве трофея я выдергивал из хвоста красивые сине-зеленые перья, а тушку отдавал коту. Ходил зимой с друзьями и на Заячий остров, где мы стреляли сколько хотели. Для стрельбы из шомполки не нужны были патроны: был бы порох и дробь. Единственная помеха – это закоченевшие руки в связи с тем, что при заряжении ружья приходилось снимать варежки. Но охота – пуще неволи. Снег на Заячьем острове был буквально испещрен следами этих  зверьков, но, сколько мы ни ходили по острову, сколько ни сидели в засадах, зайца ни разу не видели. Очевидно потому, что зайцы в основном ночные звери и днем предпочитают прятаться в глухих местах.

 

Когда происходили описываемые мною события, старшая сестра Тася по вечерам читала для всей семьи очередную интересную книжку. Это была «Пещера Лихтвейса» какого-то немецкого автора. Ее герой был «добрым» разбойником и грабил только богачей, раздавая добычу беднякам окрестных селений. Книга была хорошо иллюстрирована, и я сумел внимательно рассмотреть пистолет, которым был вооружен разбойник. Это был заряжаемый с дула самопал, который был, по сути, копией моей шомполки, но имел короткий ствол и рукоятку вместо приклада. Не долго думая,  я срезал у своего ружья ствол и вместо приклада выстрогал деревянную рукоятку, в которую врезал укороченный ствол и прежний ударный механизм. Этот пистолет я носил за поясом, подражая герою книги. После этой переделки желающих пострелять из моего пистолета резко увеличилось: стрельба из него была неизмеримо привлекательней, чем стрельба из шомпольного ружья. Но вот наступила осень 1936 г. Я поступил в Томское артиллерийское училище и мне надо расставаться и с берданкой, и с пистолетом. С берданкой отец поступил предельно просто: разбил ее молотком на наковальне, бросив остатки приклада в огонь, а сплюснутый ствол – под меха. Пистолет ломать было жаль, и я  подарил его знакомому парнишке Володе Бродникову, который дал мне за это прекрасную авторучку. Замечу, что авторучки были тогда в новинку и только что начали вытеснять стальные перья и чернильницы.

 

Итак, я – курсант первого курса ТАШ (Томской Артиллерийской Школы). По возрасту я был самым молодым из курсантов. Когда я после экзаменов проходил мандатную комиссию (было это примерно в середине октября 1936 г), то меня чуть не завернули, сказав, что мне нет семнадцати, и чтобы я приходил через год. Тогда меня выручил начальник училища полковник Пантюхин, который бывал часто в кузнице на территории училища, где мы с отцом и братом ковали училищных лошадей. Пользуясь тем, что полковник как-то сам приглашал меня поступить в его училище, я сказал:

- Товарищ полковник! Вы совсем недавно обещали принять меня в училище, несмотря на то, что мне еще нет семнадцати!

- Когда это?! – вскинул удивленно густые черные брови начальник училища.

- В кузнице, где мы с отцом ковали лошадей. Тогда вы сказали, что я рослый парень и несколько месяцев, которых мне не хватит до семнадцати, мне можно простить.

- Было, было дело! Товарищи, члены комиссии! Я думаю, он сдал экзамены на отлично и рост у него настоящего артиллериста и большого отступления от приказа наркома не совершим! Члены комиссии единодушно поддержали полковника, который встал и, улыбаясь, поздравил меня с поступлением в военную школу, крепко пожав руку. Вторая осечка с возрастом произошла зимой 1936 г. Тогда всех курсантов назначали агитаторами по выбору в Верховный совет. Стал вопрос, как быть со мной: можно ли меня назначать агитатором, если я сам не имею права выбирать. В душе я был бы рад, если бы мне не «доверили» эту важную политическую работу. Но номер не прошел: я ходил на соседнюю улицу и «агитировал» за выдвинутых кандидатов, Очень хорошо помню, что один из кандидатов в депутаты Верховного совета был академик Бардин, фамилию которого я потом многие годы слышал, когда речь шла о науке. Я мог гордиться этим: за хорошего человека я тогда агитировал голосовать!

 

Поступив в военное училище, я не осознавал еще всей серьезности моего нового положения – военнослужащего Красной Армии. Даже после того, когда 7 ноября 1937 г на главной площади Томска принял военную присягу, я не почувствовал себя взрослее, не стал более ответственно относится к своим поступкам. Семнадцать лет – это все же семнадцать, а не двадцать семь и даже не двадцать. Дети в те времена взрослели значительно позже, чем сейчас. Поэтому практически на первом и втором курсах училища я все же был еще большим ребенком. Оказавшись в военной школе, я был буквально на седьмом небе. Повсюду было оружие, которым я всегда интересовался и любил. В артиллерийских парках стояло множество орудий  всевозможных систем и калибров. Каждый курсант имел свой карабин, револьвер, шашку и коня (Школа была на конной тяге). Тир был рядом в огромном овраге, и мы часто ходили туда стрелять из карабинов и револьверов. Одним словом, для меня в училище было раздолье: оружие, лошади, стрельбы в тире и из пушек на полигоне в Юргинских лагерях. Но я себе и представить не мог, что из-за оружия я вскоре попаду в большой переплет. Нас, молодых курсантов часто водили на склады НЗ, где мы чистили и смазывали хранящееся там оружие на случай мобилизации и развертывания новых артиллерийских полков. При первом же посещении складов я оказался в хранилище ручного оружия. Там, на огромных стеллажах лежали тысячи деталей от револьвера “Наган“. На одних полках лежало бесчисленное количество стволов с рамкой и каркасом рукоятки, на других - барабаны с осями, на третьих пружины, курки, спусковые крючки и прочая мелочь вплоть до последнего винтика. От такого невероятного количества деталей револьвера, даже простейшие из которых я совсем недавно целыми днями выпиливал, у меня разбежались глаза. Первой мыслью при виде такой массы деталей была та, что из них можно без труда и ущерба для армии собрать собственный револьвер! Все они были мне знакомы, как пять пальцев. В своем намерении я еще более укрепился, подумав, что эти детали наверняка никто не пересчитывал и исчезновение одной штучки с каждой полки никто не заметит. А что касается того воровство это или нет, возник такой довод: ведь не револьвер же я беру, а детали к нему.

 

Командир нашего отделения Чесноков уважал меня, как знатока оружия и отличника учебы и потому назначил старшим по работе в этом хранилище. Бесовская мысль утащить детали и дома собрать револьвер постепенно окрепла, и я решил действовать. Во время очередной работы на складах я распределил ребят по местам, а сам, улучив момент, взял с полок все детали револьвера и спрятал их сумку противогаза. Боевых пружин, которые часто ломаются, я взял две. Воровать я не умел. У меня не было никакого опыта, как у моего школьного друга Коли Шелудякова, и потому я сильно разволновался. Почувствовав, что уши у меня покраснели, и кровь стала биться в висках, я вышел на минутку из склада на вольный воздух. Теперь уже я не был уверен, что поступаю как надо. Червь сомнения стал терзать мою душу, но давать делу обратный ход я не захотел. При первом же увольнении в город свою добычу я отнес домой и спрятал на чердаке. Слез с чердака, пошел к отцу в кузницу поговорить, рассказать о своей жизни в училище. А на душе радостно от того, что меня никто не поймал с деталями, и что у меня будет новенький револьвер. Следующего увольнения в город я ждал с особым нетерпением. Прибежал домой, быстренько съел предложенные мне Анной Михайловной лакомства и кое-что рассказав о себе, полез на чердак. Привычными движениями быстро собрал вожделенную игрушку, пощелкал курком и, вновь надежно спрятав, спустился в низ.

 

К моему сожалению, а может быть к счастью, иметь собственный револьвер мечтал в училище не один я. На втором курсе учился некто Борзов, с которым я был хорошо знаком по конюшне: наши лошади стояли рядом и чистили мы их часто в одно и то же время. Так вот этот Борзов, еще учась на первом курсе и будучи часовым, выкрал из шкафа личного оружия командиров револьвер, отодвинув плохо прибитую доску задней стенки шкафа. Дверцы и бока шкафа были обиты железом. Ну, а заднюю стенку не видно и ее сделали кое-как. Борзов отодвинул доску, запустив лапу в оружейный шкаф. При смене караула новый начальник плохо пересчитал хранившиеся револьверы, как плохо пересчитывали последовавшие за ним начальники караулов. Так тянулось довольно долго, пока, наконец, недостачу не обнаружили. Началось следствие, допросили тех, кто стоял на первом посту за последнее время, а также бывших разводящих и начальников караулов. Но вся сложность состояла в том, что никто кроме самого Борзова не знал, в какую именно ночь был украден револьвер. Поэтому следствие ничего не дало, и дело было закрыто. Как потом стало известно, первое время Борзов таскал украденный револьвер в кармане брюк, а потом перепрятал его в чемодан с личными вещами, хранившийся в батарейной каптерке. При поездке в отпуск после первого курса Борзов отвез револьвер в свою деревню и спрятал в тайнике.

 

Наконец, Борзов едет в отпуск по окончании второго курса. Как-то изрядно выпив с дружками, он стал хвастаться своим револьвером. Те попросили его пострелять, и Борзов согласился. У него был припасен один-единственный патрон, который он ухитрился утащить во время учебных стрельб в тире школы. Пошли в огород, укрепили на стенке бани большой лист лопуха, Борзов прицелился и выстрелил. Этот выстрел оказался роковым: его услыхал сосед, который тотчас побежал с доносом к оперуполномоченному ГПУ. Местные власти быстро схватили Борзова и вместе со злополучным револьвером доставили в Томск к начальнику училища. По номеру револьвера там быстро установили, что это именно тот револьвер, который пропал на посту номер один почти год назад. На время нового следствия арестованного поместили в городской дом заключения. Это следствие быстро закончилось, и вот мы, курсанты сидим в клубе на показательном процессе по делу кражи оружия на посту. Обвинитель подобно рассказывает о том, как был украден револьвер и как преступник был схвачен бдительной властью в деревне. В связи с этим он потом долго и нравоучительно говорил о том, как простой, но честный колхозник выполнил свой гражданский долг и тем предотвратил возможность попадания оружия в руки врагов народа… Когда по школе пронесся слух, что пропавший в прошлом году револьвер украл курсант Борзов, то для меня он был равносилен страшному удару молнии в дерево, в тени которого я благодушно дремал приятным летним днем. Я уже говорил, что с Борзовым мы были хорошо знакомы, в конюшне наши кони стояли  по соседству, и мы подолгу разговаривали, чистя лошадей. Я знал, что родители его – колхозники в каком-то далеком таежном селе и что по окончании школы он хотел бы служить в Сибирском военном округе, а не уезжать неизвестно куда, как он часто говорил.

 

Это страшное известие разом поставило все на свои места – я тоже украл револьвер! Иллюзия о револьвере, как о безобидной красивой игрушке рассыпалась в прах, столкнувшись с беспощадной действительностью. Была, конечно, разница в способе воровства того и другого револьвера, но в конечном итоге – это лишь детали, которые никак не оправдывали мой поступок.  Наступили дни терзаний и тяжких размышлений. И вот теперь, когда судят Борзова, я все невольно примеряю к себе. Кончился суд, определивший долгие годы тюремного заключения. В подавленном состоянии мы молча плотной толпой бредем к выходу из клуба. В тот день по школе дежурил второй взвод нашей батареи, ребят которого мы хорошо знали. Конвоировать Борзова из тюрьмы в наш клуб и обратно были назначены курсанты Паршин, Пухлов и Жирноев. Паршин был маленьким веснушчатым рыжим мальчишкой. Мне он запомнился висящим на турнике вниз головой в нашем спортзале. Это упражнение официально называлось ”вис стремглав“. Я никак не понимал, как можно висеть стремглав. Стремглав, видимо, можно только мчаться, а не висеть неподвижно. Так вот, когда Паршин висел вниз головой, его лицо становилось багрово-красным, а надбровные дуги – совершенно белыми. По иронии судьбы мы с ним встретились через полвека, он был назначен командиром дивизиона в бригаду, где я был заместителем командира. Он заметно стеснялся меня, видимо, потому, что был ниже меня по званию и должности и плохо выглядел. Отношения у нас были строго официальные. Расположить его к непринужденной беседе я не мог, во мне он видел только начальника, но никак не однокашника. 

 

Жирноев был упитанным парнем с отечным красноватым лицом и крупным торсом на неестественно тонких ногах. Обычной для молодых людей талии он не имел: с плеч до бедер он был одинаков по ширине. Учившиеся с ним курсанты рассказывали, что он имел привычку записывать в малюсенькую книжечку дурные поступки ребят и потом докладывал об этом командиру взвода. Удивительно, что и с Жирноевым я встретился после войны. Произошло это около гостиницы «Националь» как-то летом. Перекинулись несколькими фразами ни о чем и разошлись. Для меня эта встреча была неприятной, хотя о его службе и жизни я ничего не знал. Пухлов – третий из конвоиров – был дубоватым деревенским скрытным по натуре парнем. Никто из сослуживцев никогда не знал, как он к кому относился. Смеялся он каким-то тихим утробным смехом, но его могучий корпус при этом сильно содрогался. Было такое впечатление, что при смехе у него внутри ворочался богатырь. Выйдя из клуба, мы образовали большую толпу. Курящие курсанты задымили папиросами и казенной махоркой, отчего над нашими головами повисло сизое облако табачного дыма. Вскоре курсанты, стоявшие ближе к дороге, расступились, и к клубу подкатила пароконная пролетка командира нашего дивизиона. На высоких козлах восседал Паршин с натянутыми вожжами в руках. Усилием воли он старался придать своему маленькому веснушчатому лицу суровость и значительность. Курсанты, стоявшие у дверей клуба, посторонились, и конвойные Пухлов и Жирноев с карабинами в руках вывели Борзова из помещения. Перед пролеткой Борзова остановили, и к нему подошли родители. Мать беззвучно плакала, и крупные слезы одна за другой катились по ее морщинистым щекам. Отец же крепился, но было видно, что он едва удерживает слезы.

 

Можно было понять большое горе родителей: их сын из глухой сибирской деревушки учился в большом городе на красного командира. Они гордились сыном, и односельчане уважали их за это. Не из каждой крестьянской семьи выходит красный командир. А теперь он – преступник, осужденный на долгие годы тюрьмы… Но несчастные крестьяне не знали, что через какой-то час на их головы свалится уже не беда, а трагедия… Борзов на удивление был спокоен, и все уговаривал мать не плакать. Потом резко повернул голову в сторону судебного исполнителя, который подобно журавлю стоял неподвижно с большой плоской папкой подмышкой, и громко сказал:

- Снимите хоть на минуту наручники! Дайте мать на прощание обнять! – Курсанты, стоявшие поблизости, и исполнитель насторожились. Наступила тишина, нарушаемая лишь глухим говором курсантов, стоявших в отдалении. Прошло еще несколько мгновений, и долговязый худой человек молча сунул руку в карман и также молча открыл замок наручников. Борзов подошел к матери, крепко обнял и поцеловал ее. Теперь уже несчастная женщина заплакала навзрыд. Вновь надев наручники, Борзова усадили в пролетку. По бокам устроились конвойные. Я сумел протолкнуться к самой пролетке, стремясь взглянуть Борзову в глаза. Мне это удалось, он увидел меня и бодро сказал:

- А, Иванов! Почисти и моего мерина, когда будешь холить своего Дарьяла! Условия были не для дружеских разговоров, Я лишь кивнул ему головой в знак согласия и про себя подумал, что почищу, конечно. Потом я слышу, как Борзов весело говорит конвойным:

- Зря стараетесь, салаги! Я ведь все равно сбегу!

- Не убежишь, - глухо буркает Пухлов. - Мы стрелять будем, не сомневайся! – добавил конвоир, и щеки его вспыхнули нездоровым румянцем.

 

Судебный исполнитель с неподвижным мертвым лицом взгромоздился на козлы и уселся рядом с Паршиным, сделав его в сравнении с собой совсем малышом. Пролетка тронулась по Красноармейской улице мимо низкой каменой стены бывшего женского монастыря, в котором располагалась наша школа. Вскоре упряжка повернула за угол и скрылась из вида. Нас построили и повели в казарму, Обычных песен мы не пели. Шли молча. Тем временем печальный экипаж катил по грунтовой дороге, петляя меж беспорядочно разбросанных огородных участков, разделенных между собой головками старых кроватей и прочим железным хламом.  Вскоре вдали возникли мрачные очертания высокого здания из красного кирпича и другие постройки городской тюрьмы. Борзов, сидевший все это время спокойно и молча, резким и мощным толчком плеча вышиб Жирноева из экипажа, соскочил на землю и кинулся бежать. Жирноев как мешок рухнул на землю, выронив из рук карабин. Пухлов же быстро спрыгнул с пролетки, опустился на колено, передернул затвор и стал спокойно выцеливать беглеца. Грохнул выстрел и Борзов рухнул наземь, будто споткнувшись о какое-то невидимое препятствие. Как потом установил тюремный врач, Борзов был убит наповал.

 

Разумеется, Пухлов действовал правильно. Но все конвоиры во все времена первый выстрел давали поверх головы убегавших из-под стражи. Звук выстрела и зловещий свист пули часто отрезвлял беглецов, и они отказывались от побега. Не исключено, что и Борзов мог передумать, услыхав свист пули над головой и вернуться к своим конвоирам. И как мог убежать скованный наручниками? Отсидел бы свой срок и вышел на волю, вернулся домой в родную деревню или завербовался на какую-нибудь стройку, если стыдно встречаться с родными. Да, пожалуй, и отсидеть срок не успел бы – вскоре началась война. Его бы выпустили из тюрьмы и отправили бы на фронт, учитывая наивность преступления: парню захотелось иметь свой револьвер. Пухлов же хладнокровно убил своего товарища. Жестокое было время, и люди были жестокими. Шел страшный 1937 год, когда жизнь человека ничего не стоила и висела на волоске. Не исключаю того, что Борзов после суда твердо решил покончить с жизнью, предпочитая мгновенную смерть бесконечному и позорному для него заключению. Действительно, какие у него были шансы убежать, когда он спрыгнул с пролетки, и по нему могли стрелять из двух карабинов.

 

После всего случившегося с Борзовым я свой револьвер уже видел в другом качестве, он превратился в страшную улику против меня. Стало ясно, что с ним надо немедленно кончать. Много вариантов я прокручивал в голове, как это сделать. Самое простое было выбросить револьвер подальше в Томь, как это делали многие мужики, освобождаясь от оставшегося у них оружия после гражданской войны. Но выбросить новенький револьвер у меня не поднималась рука даже мысленно. К тому же я считал себя после этого все же укравшим оружие из воинской части. Пока я мучительно обдумывал и взвешивал все за и против того или иного способа, незаметно пришло готовое и твердое решение вернуть револьвер на склад. И началась прямо противоположная краже операция по возвращению деталей револьвера на свои места в складе НЗ. Эта операция оказалась более сложной по сравнению с первой в связи с тем, что бдительность персонала складов после случая с Борзовым была резко повышена, и так просто, целым взводом на склады нас уже не водили. Но я надеялся туда обязательно попасть, потому, что завскладом, сверхсрочник Панов, меня хорошо знал и доверял мне.

 

При первом же увольнении в город я, что есть духу, помчался домой, быстренько поговорил с родителями и, придумав подходящую причину, полез на чердак. Там я разобрал револьвер на части, завернул в тряпицу и сунул в карман. Наскоро поев, побежал обратно в училище, сказав родителям, что заступаю в наряд. Пришел в казарму, там только один дневальный. Незаметно сунул детали револьвера в противогазную сумку под банку и стал ждать удобного случая. Это было самое тревожное время, в любой момент командир отделения мог проверить состояние моего противогаза. Проверить, правильно ли сложена маска и уложена дыхательная трубка, не ношу ли я чего лишнего в сумке. Спасала меня педантичность Чеснокова, проверял он тумбочки, оружие, противогазы, обмундирование строго по расписанию, висевшему на доске объявлений нашего взвода. Поэтому я своевременно вытаскивал из сумки детали и прятал их в карман. Это была игра с огнем! Всё же я был еще мальчишкой, не способным реально оценить последствия своего поступка, если бы счастье повернулось ко мне спиной.

 

Наконец, настал день, когда наш взвод был назначен дежурным, и нас стали распределять на хозяйственные работы. Стараясь быть как можно спокойнее, я подошел к командиру отделения и сказал ему, что старшина Панов попросил двух курсантов на два-три часа для работы на оружейном складе.

- А тебе откуда это известно? Где ты видел Панова? – подняв широкие брови, спросил меня неожиданно Чесноков Он пришел в училище после сверхсрочной службы и воинские порядки прекрасно знал. От этих вопросов у меня буквально перехватило горло, я не знал, что ему ответить. Чесноков уже было собирался более резко поставить вопросы, как я уже нашелся и придумал правдоподобную враку. Я сказал, что последний раз, когда мы работали на складе, Панов просил меня приходить к нему с кем-нибудь, когда взвод будет назначен на хозяйские работы.

- Да, он хвалил тогда тебя. Ну, хорошо! Бери Мешкова и идите к Панову, - к моему счастью отдает распоряжение командир. Быстро отыскиваю Мешкова, и мы шагаем на склад. Теперь одна забота - был бы Панов на месте. И тогда – победа! Мне не терпелось, и я невольно ускорял шаги. Мешков сердился: - Куда ты летишь? Склад - не столовая! Успеем.

- Получше столовой и даже ресторана, - отвечаю я и почти перехожу на бег.

 

Сворачиваем за угол длиннющего строения артпарка. Я вижу открытую дверь оружейного склада и решетку, загораживающую дверной проем. Ура! Панов на складе! Я, как старший, докладываю ему, что посланы для работы на складе. У какого начальника склада не окажется работы для двух парней, одного их которых он хорошо знал и которому доверял. Все! Сбылось желаемое! Я у знакомых стеллажей со знакомыми деталями. Мешкова посылаю за ветошью. Оставшись один, с ловкостью обезьяны раскладываю детали по местам. С сердца, с головы, с души, со всего тела скатывается огромный валун. Даже дышать стало свободнее и легче. Сердце уже не выскакивает из груди. Этот грустный эпизод моей жизни подвел бы черту под моим бездумным и наивным отрочеством. Я становился взрослее и благоразумнее. Позже одиссею с револьвером я рассказывал своим близким и друзьям. А вот сейчас описываю подробно, Но тогда в тридцать седьмом у меня хватило ума не рассказывать это никому, даже родному человеку или закадычному другу. Никому! В итоге получилась как бы нулевая ситуация: украл тайно и вернул тайно. Но чтобы свести эти два поступка к нулевому результату, сколько пришлось передумать и пережить! Надо иметь в виду, что описываемые события происходили в то черное время, когда по всей стране расправлялись с “врагами народа“. Совсем недавно Томское Артиллерийское Училище отмечало свой 75-летний юбилей. Моя племянница Таня сходила в это училище и рассказала, что в нем я учился в 1936-38 годах и работал преподавателем после госпиталя в 1943 году. Командование училища попросило переслать мне книгу, которую они издали по случаю юбилея: “Очерки истории училища за 75 лет“. В этой книге много рассказывается и о том страшном времени, о котором я пишу в своей повести.

 

Репрессии захватили и Томское Артиллерийское Училище. Работники НКВД «раскрыли» в нем «антисоветскую троцкистскую военную организацию» в составе десятков человек, включая всех руководящих лиц училища: полковника Понтюхина, полкового комиссара Агейкина, полковника Бигельдиева, начальника санитарной службы Никольского, начальника ветеринарной службы Окунькова и многих других начальников и преподавателей училища. Суда никакого не было, приговаривала к расстрелу “тройка“, рассматривая дело каждого обвиняемого в течение 7-10 минут. Особенно потрясла всех курсантов весть об аресте всеми уважаемого прекрасного командира начальника школы полковника Пантюхина Ивана Андреевича. Был он строен, подтянут, красив, прекрасно относился к своим подчиненным, отлично знал артиллерийское дело. Мне как-то посчастливилось исполнять должность связиста на командном пункте в то время, когда начиналась артиллерийские стрельбы, и начальник училища по традиции первым выполнял огневую задачу. Стрелял он умело и уверенно, одно удовольствие было смотреть, как он корректировал огонь, наблюдая отклонение каждого разрыва снаряда. Служебная квартира полковника Пантюхина была на территории училища и располагалась в одном доме с санитарной частью. Поэтому многие курсанты знали в лицо и его красавицу-жену Дину Михельсон, работавшую преподавателем математики в Томском пединституте. В архивно-следственном деле Пантюхина А.И. записано, что в последнем слове подсудимый отверг все обвинения в свой адрес, считая их вымышленными, и просил направить его рядовым бойцом в республиканскую армию Испании или народную армию Китая. Но приговор давно был ясен: Пантюхин был приговорен к расстрелу, который через несколько минут был приведен в исполнение. Исчез с лица земли еще один замечательный человек! Вскоре была репрессирована и его жена Дина.

 

Мы очень жалели и добряка Окунькова – начальника ветеринарной службы училища, также обвиненного в антисоветской деятельности. Все курсанты его называли “колики-и-смерть“. Этими словами он всегда заканчивал свои уроки по правилам кормления лошадей. Дело в том, что у лошади имеется обратный клапан в конце пищевода, и она не в состоянии срыгнуть проглоченную пищу, как это может, например, корова. Поэтому лошадь обычно погибает, если ее накормить заплесневевшим овсом или сеном или напоить грязной водой. Лошадь спасает только ее обостренное внимание, она никогда не съест заведомо плохой пищи, и не будет пить протухшую воду. Так вот какой-то злобный человек пустил слух, что “колики-и-смерть“ заражал лошадей сапом! В то время как этот добрый толстяк и мухи-то не мог обидеть, а к лошадям относился, как к своим детям. Невольно приходит мысль: что бы сделали тогда со мной, да и с Пановым, если бы по воле случая детали револьвера обнаружили в сумке моего противогаза, когда я ожидал подходящего момента утащить их домой или потом отнести их обратно на склад НЗ.

 

Любовь к оружию я пронес через всю свою жизнь. Уже будучи офицером, я постоянно участвовал в соревнованиях  по стрельбе из пистолета. Вспоминаются предвоенные годы, когда я служил в Харькове, бывал и в Чугуевских лагерях. Там я и мои товарищи Павлик Ботов и Валя Иванов на соревнованиях часто получали призы за отличную стрельбу. В 1957 году  в Киеве на окружных  соревнованиях я занял первое место по стрельбе из пистолета Макарова, получив за это приз и второй спортивный разряд. Служа в Киевском артучилище, я много занимался стрелковым спортом. Дома у меня постоянно хранились спортивные и боевые пистолеты, и я часто водил своих ребят Алика и Наташу в тир, который был под окнами нашего ДОСа (дома офицерского состава). Я также любил стрелять из тяжелых орудий прямой наводкой. Особенно много пришлось пострелять из 100-мм противотанковой пушки и 152-мм гаубицы в качестве наводчика, когда я обучал этому делу офицеров и солдат артиллерийской бригады. Хотелось бы поподробнее рассказать о том чувстве, которое испытываешь, находясь во время громоподобного выстрела рядом с тяжелым орудием. Гул выстрела и мощная воздушная волна буквально встряхивают весь организм. Настоящие артиллеристы никогда не прикрывают уши руками: делать это некогда и недостойно настоящих мужчин. При выстреле они лишь слегка приоткрывают рот, что предотвращает разрыв барабанной перепонки. Ударная волна в этом случае действует не с одной, а с двух сторон, и ухо значительно легче переносит это перенапряжение. От грома выстрела организм начинает жить как бы новой, активной и радостной жизнью. В бою мощные звуки выстрелов своего орудия добавляют уверенности в нашем превосходстве, снижают страх от близких взрывов ответного огня противника. После длительной стрельбы, когда наступает затишье, чувствуешь себя примерно так, как чувствует себя человек, впервые полетевший на самолете. Возможно, что это в какой-то степени  мои субъективные ощущения, но их испытывали многие артиллеристы, с которыми мне приходилось об этом говорить.

 

Когда я, закончив академию, служил на Дальнем Востоке заместителем командующего артиллерийской дивизии, я много занимался усовершенствованием орудий и минометов. Некоторые мои предложения были приняты Главным Артиллерийским Управлением. В это время поступил на вооружение автомат Калашникова. Я самым внимательным образом изучил его. Работая начальником артиллерии Благовещенского высшего общевойскового училища, я много стрелял из него. Мне не понравились чрезмерная сложность устройства затвора и очень высокое расположение целика и мушки относительно канала ствола. Я засел за чертежи, и вскоре сделал эскизный проект более простого автомата. Но дальнейшая моя служба сложилась так, что этим я больше не занимался. В один трижды прекрасный день я приехал в Хабаровск в штаб артиллерии Дальневосточного военного округа на доклад о своих усовершенствованиях конструкции некоторых пушек и минометов. В отделе кадров меня познакомили с документом, из которого я узнал, что Академия артиллерийских наук объявила набор в аспирантуру повышенного типа для лиц, имеющих научные труды или изобретения. Эта новость ошеломила  и окрылила меня: появилась реальная возможность уехать с Дальнего Востока, где мне пришлось бы служить до отставки. А из-за этого моя жизнь и жизнь моей семьи сложилась бы совсем иначе.

 

Теперь все зависело от меня! Надо было срочно и эффективно действовать. Я детально переписал условия приема, когда и по каким предметам надо сдавать конкурсные экзамены. Вернувшись в Благовещенск, быстро оформил эскизный чертеж только, что сконструированного мною автомата, сделал приличные чертежи своих прежних изобретений и усовершенствований, приложил имевшиеся авторские свидетельства, написал рапорт на имя президента Академии Артиллерийских Наук маршала артиллерии Воронова, и все это сдал в штаб нашей армии, стоявший в Благовещенске, для отправки в Москву. Я немедленно сел за учебники, наставления и инструкции по боевому применению артиллерии. За русский язык и литературу я был спокоен, потому, что сочинения я писал легко и грамотно. Надо было поднажать на специальные дисциплины и немецкий язык. Все пошло своим чередом, но тут мне дорогу в Москву перебегает черный кот: по приказу из центра меня назначают председателем выпускной комиссии в Хабаровском артиллерийском училище. А это почти месяц работы! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! По срокам получалось невероятно сложно: экзамены в Москве начинались через три дня по окончании выпуска в училище. Но что  поделаешь? Приезжаю в Хабаровск, представляюсь командующему артиллерией Ставки Дальнего Востока генерал-лейтенанту Одинцову Георгию Федотовичу. В конце официальной беседы в качестве председателя  комиссии, я рассказал Одинцову о сложившейся для меня трудной ситуации с экзаменами в ААН.

- Ни о чем не беспокойся, - улыбаясь, сказал генерал, - как только подпишешь выпускной акт, в тот же день тебя машина отвезет на аэродром. Билет будет заказан заблаговременно. Зайди сейчас в транспортный отдел и передай мое распоряжение.

 

Генерал сдержал свое обещание, и я вовремя прилетел в Москву на экзамены. Через восемь лет я из Киева был переведен в Москву преподавателем в Артиллерийскую академию, которой в то время командовал генерал Одинцов (с ужасом думаю сейчас, что было бы со мной и моею семьей, если бы я остался работать на Украине!). Он узнал меня, поинтересовался окончил ли я аспирантуру при ААН и спросил, в каком направлении я хотел бы работать в академии. В это время происходило становление Ракетных войск стратегического назначения, и я сказал, что более всего меня интересует управление этими новыми войсками, как одна из важных и сложных задач их боевого применения. Этим я в большей мере и занимался в Академии. Работа была интересной, и я  трудился с энтузиазмом первопроходца. По рекомендации Одинцова меня часто привлекали к работе Главного штаба РВСН для подготовки и проведения учений, а также для проверки боеготовности ракетных частей и соединений. Я с удовольствием вспоминаю то время. Когда мы на самолете командующего РВСН летали по городам и весям нашей тогда необъятной страны…

 

Расскажу смешной эпизод, связанный с моей изобретательской  работой на Дальнем Востоке. Как-то из Москвы пришел приказ, чтобы артиллеристы сами умели ставить мины для прикрытия огневых позиций батарей, а не ждали, когда это сделают саперы, у которых своих дел по горло. Из состава орудийных расчетов были срочно подготовлены минеры, которые и стали устанавливать мины, разумеется, учебные. Личный же состав батарей никакого внимания на них не обращал, и люди  спокойно ходили по «минному полю». Тогда у меня возникла мысль сделать так, чтобы, наступив на «мину», солдат хотя бы испугался немного, а офицеры могли это заметить. Я быстро и просто реализовал эту идею: штатный ударник противопехотной мины ввернул в специально сконструированную для этого трубку, которая заряжалась холостым винтовочным патроном. Ударник с заряженной патроном трубкой вставлялся в штатный ящичек для противопехотной мины. Если на такую «мину» наступал человек, то раздавался выстрел. Теперь у доморощенных минеров появилась заинтересованность в «минировании» подступов к позиции. Наступивший на «мину» солдат фиксировался как раненый и выбывал из строя, усложняя тем самым работу остальных номеров орудийного расчета. Командовал тогда Благовещенской дивизией добрый старик генерал Белобородов. Запомнился  мне он тем, что носил окладистую белую бороду и очень любил в воскресные дни бродить по городскому базару. Как-то проверяя работу артиллеристов, он познакомился с придуманными мною учебными противопехотными минами, которые ему очень понравились. На одну из таких «мин» генерал сам наступил для того, чтобы самому испытать ее в действии. Под его ногой раздался гулкий выстрел.

- Прекрасно! – воскликнул генерал. – Это то, что надо! 

 

Вскоре он вызвал меня и назначил время, к которому он собирает старших офицеров дивизии для ознакомления с моей учебной миной для внедрения ее во все части и подразделения дивизии. Началось совещание. Белобородов сидит за огромным письменным столом. К этому столу придвинуты буквой «Т» еще два длинных стола, за которыми  чинно сидят офицеры, тихо переговариваясь между собой. Я сижу посередине. Передо мной стоит деревянный ящичек штатной противопехотной мины под двухсотграммовую толовую шашку. Рядом лежат холостой патрон, ударник и стальная трубка – патронник, которую я придумал. Комдив начинает совещание с рассказа о посещении огневой позиции гаубичного полка, где он «подорвался» на учебной мине моей конструкции. Много говорит хороших слов в мой адрес.

- Это замечательно! Такие мины будут приучать к вниманию орудийные расчеты. А то сами минируют, и сами топчутся на минах, как куры. Только отвлекаем личный состав батарей на ненужную работу. Сказав еще несколько хороших слов по поводу других моих изобретений, он предложил мне рассказать об учебной мине и продемонстрировать ее подготовку к установке в грунт. Я встал, открыл крышку ящичка мины, взвел ударник, зафиксировав его чекой, вложил холостой винтовочный патрон в трубку-патронник и ввернул ударник. Затем все это устройство я вложил в ящичек мины и осторожно прикрыл крышку, выступы которого уперлись в чеку. Теперь достаточно слегка нажать на крышку, чтобы чека выскочила, а освобожденный ударник произвел выстрел. В кабинете установилась полная тишина. Более десятка пар глаз внимательно следят за моими руками. Подготовленную к установке мину я поставил на стол со словами:

- Вот теперь при нажатии на крышку мины (сам кладу ладонь на крышку) произойдет взрыв…

 

Разволновавшись, я совсем забыл, что зарядил мину патроном, и… нажал на крышку… Раздался мощный выстрел! Деревянную коробочку мины разнесло в щепы, и я ощутил обжигающую боль в ладони. Офицеры, сидевшие в непосредственной близости, инстинктивно откинулись назад, и попадали на пол вместе со стульями. Я остолбенел от неожиданности. Стою неподвижно, смотрю на генерала, ожидая его гневной реакции, и прижимаю нестерпимо болевшую руку к бедру. Падение офицеров невольно рассмешило меня, но я изо всех сил крепился и, делая скорбное лицо, продолжал смотреть на командира дивизии. Наконец, я решился заговорить, чтобы объяснить свою оплошность. Но Белая Борода (так мы звали генерала между собою) сказал, чтобы я сел и после некоторой паузы заговорил назидательно:

- Товарищи офицеры! В чем дело? Вы так испугались, что попадали от холостого выстрела! Я забыл сказать, что сам Борода в этой ситуации и глазом не моргнул. Сейчас я думаю, что выстрел и разрушение мины должны были произойти при демонстрации моего «изобретения», он так, видимо считал.

- Как же быть, если опять придется воевать? А ведь упали со стульев и некоторые ветераны войны!

- Теряем, теряем товарищи офицеры, боевые навыки… Генерал еще поговорил на эту тему, дал распоряжение начальнику артиллерийского вооружения дивизии изготовить необходимое количество предложенных мною учебных мин и отпустил офицеров.

 

- Иванов, останься! – сказал в конце Борода. Когда все вышли, он засмеялся и сказал весело: - Вояки!

Я рассказал генералу о своей ошибке. О том, что, конечно, не должен был нажимать на мину.

- А ну, покажи руку. Я показал. Ладонь была красной и распухшей. Я чуть пошевелил пальцами, ощущая нестерпимую боль в суставах.

- Сходи-ка в госпиталь. Пусть эскулапы просветят руку и что то сделают. Благо было до госпиталя валенок добросить. Потом он встал, похлопал меня по плечу и отечески произнес:

- Всякое бывает. Но надо быть внимательным всегда. Даже тогда, когда в этом, вроде, и нужды нет.

Итак, я прилетел в Москву и к назначенному часу иду в Президиум Академии, который находился на Арбате, в Староконюшенном переулке. По широкой парадной лестнице поднимаюсь на второй этаж старинного особняка. Показываю дежурному офицеру вызов на экзамены в ААН, и он направляет меня в конференц-зал, где собирались такие как я. Приходит какое-то начальство, которому мы сдаем свои бумажки. В итоге оказывается, что нас тридцать человек на три вакантных места. Одно место можно было вычеркнуть сразу: среди нас - сын президента Академии Воронов Володя, с которым я был знаком еще со времени учебы в Академии Фрунзе. Получается двадцать девять человек на два места. Задача невероятно трудная, но я не падаю духом. Все претенденты в основном из крупных городов: Москвы, Ленинграда, Киева. С Дальнего Востока я один, и на меня многие смотрят с любопытством. С Володей Вороновым мы встретились как хорошие знакомые и сразу же договорились готовиться к экзаменам вместе дома у него и у меня.

 

Экзамены проходили с перерывами в два дня между предметами. Для многих кандидатов экзамены были рутинным делом, а для меня – единственной возможностью изменить свою жизнь и жизнь всей моей семьи. Тогда обстоятельства сложились на уровне «быть или не быть», и я ко всем экзаменам готовился на пределе своих возможностей. Закончились экзамены. Нас снова собирают в конференц-зале и зачитывают приказ президента Академии маршала артиллерии Воронова Н.Н. Из приказа становится ясно, что по конкурсу, кроме Володи, прошли два офицера: я и еще один подполковник из Ленинграда. Нас зачислили в очную трехгодовую аспирантуру. Я был на седьмом небе от счастья. Прощай, Дальний Восток! Бегом мчусь на уголок Староконюшенного на почту и посылаю развеселую телеграмму Миле. На следующий день я улетел в Благовещенск за своими «кроликами». Вскоре мы снова стали жить в Москве. Предстояла интересная учеба в аспирантуре, и в перспективе еще более интересная служба в Ракетных войсках Стратегического назначения, но об  этом я тогда и думать не мог. Вернусь на несколько лет назад и расскажу о том, как командование Академии им. Фрунзе, куда я поступил в 1947 году, очень продуманно изымало личное оружие у слушателей при поступлении на учебу и во время учебы.

 

Не секрет, что с фронта, из оккупированных районов Германии офицеры привозили массу всевозможного оружия: охотничьих ружей, пистолетов и револьверов различных систем. У многих хранилось и не учтенное отечественное оружие (не записанное в удостоверение личности). Начальство начало с того, что допускало к экзаменам тех офицеров, которые сдали свои «цацки». У кого не было оружия – выпрашивали у тех, кто имел несколько пистолетов. Я тогда сдал свой парабеллум – лучший револьвер периода второй мировой войны, которым были вооружены офицеры немецкой армии. Сдал, хотя кошки долго скребли на сердце. Начальник Академии генерал Курочкин, сам прошедший войну, прекрасно понимал, что офицеры сдали не всё оружие, оставив себе на память наиболее понравившиеся экземпляры. Поэтому он придумал весьма тонкий ход: накануне больших праздников издавал приказы, в которых указывалось, что слушатели могут анонимно сдать оставшееся у них  оружие, положив его в ящик склада артвооружения (в подвальном помещении Академии). Для этого в стене склада была сделана ниша, в которую свободно проходила рука с оружием. Начальник артвооружения Академии позже рассказывал, что в первые годы обучение фронтовики сбрасывали в этот ящик десятки «стволов» перед каждым праздником, По-другому было нельзя, так как каждый офицер давал расписку, что оружия на руках не имеет.

 

Надо сказать, что умные приказы и законы всегда побуждают людей к рациональным действиям. В таких деликатных вопросах надо и поступать деликатно, демократично. Жесткий приказ с угрозами в таком деле не дал бы желаемых результатов. Еще до войны, работая в Харьковском противотанковом училище, я детально изучил стрелковое вооружение. Почему, подумает мой вероятный читатель, артиллерист вдруг изучает стрелковое вооружение? Дело в том, что в библиотеке училища был прекрасный трехтомник, где излагались принципы конструирования такого оружия и приводились чертежи и данные пистолетов, револьверов, автоматов и винтовок армий всего мира. Трехтомник был написан выдающимся ученым-оружейником, работавшим в Артиллерийской академии и Главном Артиллерийском управлении Красной Армии. Изучив эти толстенные тома, я стал смотреть на наше оружие, а позднее на оружие немецкой армии, уже со знанием дела, видя преимущества и недостатки тех или иных образцов. Наша отсталость в вооружении армии стрелковым оружием просто бросалась в глаза. Но особенно эта истина стала очевидной  с началом войны, когда я имел возможность внимательно ознакомиться с трофейными пулеметами, автоматами, пистолетами немцев и видеть их в деле. Горько тогда было сознавать, какой вред армии нанесли такие самоучки-изобретатели,  как Токарев, который сумел убедить высшее военное руководство принять на вооружение буквально накануне войны свою скверную самозарядную винтовку – СВТ – и начать её массовое производство на пяти лучших оружейных заводах страны. Практика показала, что эти винтовки часто отказывали, а с наступлением холодов 1941 года вообще перестали стрелять, и солдаты бросали их, предпочитая иметь хотя и примитивную, но безотказную русскую трехлинейку Мосина. Но мечтой каждого нашего пехотинца было обзавестись трофейным немецким автоматом.

 

Скверными были и пистолеты Токарева – ТТ – калибра 7,6 мм, которые не шли ни в какое сравнение с мощными и точными немецкими пистолетами «Парабеллум» калибра 9 мм. Этот губительный эксперимент с самодельным оружием Токарева был поддержан Сталиным, который ставил задачу иметь только «свое» оружие. В то же время в армии нашего наиболее вероятного противника – Германии – были прекрасные образцы стрелкового оружия – винтовки, пистолеты, противотанковые ружья. Их можно было быстро скопировать и наладить массовое производство. Правильно делают сейчас те государства, которые копируют автомат Калашникова, зарекомендовавший себя повсюду в мире с самой лучшей стороны. Особенно он популярен на Ближнем Востоке. Можно совершенно уверенно сказать, что большое преимущество немцев в стрелковом вооружении было одной из причин огромных потерь в личном составе наших пехотных   подразделений и частей, особенно в начале войны. Сейчас я задаюсь вопросом: неужели наша военная разведка не знала, что немцы еще в 1934 году совершили буквально переворот в своем стрелковом вооружении, переведя патронные заводы страны на выпуск боеприпасов нового типа – с меньшей конусностью и без закраины на гильзе, которая у патронов прежней конструкции значительно выступала за габариты. Под новые патроны немцы сконструировали прекраснейший пулемет ММГ-34, которым вооружили и пехоту, и мотострелков, и танкистов, и авиаторов, и зенитчиков. Ствол этого пулемета имел воздушное охлаждение и мог быть в случае перегрева заменен запасным в считанные секунды. К каждому пулемету прилагался красивый плоский ящик с набором запасных частей и инструментом для ремонта в полевых условиях.

 

Этот пулемет в полной исправности я впервые увидел в ноябре 1941 года, немцы его бросили, не выдержав удачной ночной атаки наших конников в районе г. Елец. Я был восхищен видом пулемета, стоявшим на высокой треноге для стрельбы по самолетам. Поразила свисающая до земли бесконечная металлическая лента, набитая патронами. Еще большее восхищение я испытал, открыв упомянутый металлический ящичек: в нем лежал новенький ствол, детали к затвору и масса всяких напильничков, плоскогубцев, молоточков и отверток. Для меня – любителя что-то делать своими руками это был сущий клад. Наша же пехота была в основном вооружена станковыми пулеметами «Максим», доставшимися нашей армии еще со времен первой мировой войны. Эти пулеметы имели матерчатую ленту, которую в сырую погоду было трудно снаряжать патронами, а в жару патроны высыпались из неё, вызывая бесконечные задержки в стрельбе. Для охлаждения ствола кожух пулемета заливался водой, которая в морозы застывала и разрывала кожух. Работа наших конструкторов автоматического оружия перед войной была сильно осложнена строгими указаниями Главного Артиллерийского управления, создавать новые виды стрелкового вооружения только под винтовочный патрон старой конструкции, который был сделан для винтовки Мосина и пулемета «Максим». Наткнулся на это указание и конструктор нашего ручного пулемета Дегтярёв. Его пулемет имел круглый диск всего на 49 патронов, который в бою приходилось часто заменять, а снаряжать его было очень трудно, особенно зимой закоченевшими руками. Эта злополучная закраина на гильзе крайне усложняла механизм автоматической стрельбы и применение металлической ленты нового типа, из которой патрон не вытаскивался, а продвигался вперед и далее загонялся в патронник для выстрела.

 

Только после войны у нас был, наконец, создан свой автомат. По размерам и мощи его патрон занял среднее место между пистолетным и винтовочным патронами старого образца, и потому был назван «промежуточным». К этому же патрону Симонов сконструировал прекрасный карабин. Истины ради нужно сказать, что немцы еще в 1943 году создали промежуточный патрон и сконструировали к нему автомат. Немцы также в ходе войны значительно усовершенствовали свой знаменитый пулемёт МГ-34, создав пулемет МГ-42. Только поражение на фронтах в 1944-1945 годах не позволило немцам провести перевооружение своей армии более совершенным стрелковым оружием. Вообще надо признать, что немецкая конструкторская мысль значительно опережала нашу по многим видам вооружения. Так, немцы первыми сделали чудо-оружие для борьбы с танками в условиях населенных пунктов – фаустпатроны кумулятивного действия. Немцы же первыми создали и управляемые ракеты дальнего действия, и крылатые ракеты. После войны мы начали с того, что усердно копировали эти новинки. Так, осенью 1945 года на территорию Московского артиллерийского училища «Катюш» из немецкого городка ракетчиков Свинемюнде на железнодорожной платформе привезли немецкую ракету ФАУ-2, которую наши конструкторы стали внимательно изучать. Вскоре с полигона Капустин Яр была успешно запущена ракета Р-5 аналогичной конструкции. О ракетах я еще буду рассказывать, а пока продолжу о своей жизни.

 

В 1955 году я закончил аспирантуру и при Академии Артиллерийских наук защитил кандидатскую диссертацию и получил назначение в Киевский военный округ на должность начальника кафедры тактики Киевского артиллерийского училища.  Затем я два года проработал заместителем командира тяжело-гаубичной бригады, после чего, наконец, был вызван в Москву на преподавательскую работу в Артиллерийскую Академию им. Дзержинского. Таким образом, осуществилась моя давняя, еще довоенная, мечта. Тем более что Академия стала готовить кадры для вновь созданных Ракетных войск стратегического назначения. Пока шла переписка и прочая волокита, связанная с переводом из Киева в Москву, я буквально накинулся на всю имевшуюся к тому времени литературу по управляемым ракетам дальнего действия. Нашей литературы на эту тему еще не было, и я приобрел переводы с английского и немецкого на эту тему. Особенно хорош был двухтомник какого то английского автора «Управляемые снаряды». Всю эту «ракетную» литературу я добросовестно проштудировал, детально изучив принципы и конструкцию управляемых ракет. Когда я пришел в Академию, то к своему удивлению оказался прямо-таки знатоком в ракетном деле. Принципиально новых идей в конструкции наших первых ракет не было. Оригинальными и более совершенными были лишь отдельные узлы и системы ракет и их двигатели. Много нового было в системах управления и компоновки самих ракет. Но, зная принцип устройства, изучить конкретные конструкции для меня уже не составляло большого труда.

 

В течение первого года работы в Академии я стал неплохим специалистом по этому новому виду Вооруженных сил страны, и меня стали привлекать для работы в Главном Штабе РВСН для разработки и проведения учений, для написания различных инструкций и наставлений. В частности, я принимал активное участие в написании первого устава РВСН, над которым наша группа работала около полугода. Одним словом, работа в Академии была новой и очень интересной, и я ушел в неё с головой. Вспоминаю теперь иногда, как я в Томске начинал с самодельного пороха для «поджигателей», огромной берданки и шомпольного самодельного ружья. Закончилась же моя эпопея увлечения оружием - Стратегическими ракетами с ядерной начинкой. Любовь к оружию помогла мне сделать хорошую «шомполку» и успешно овладеть потом новейшим стратегическим оружием. Игра стоила свеч…

 

 

Белые пароходы

 

Как это прекрасно: большой город на берегу судоходной реки! И чем крупнее город, тем красивее он смотрится на большой реке. Это чудесное единство реки и города пришло к людям из глубокой древности: какое-нибудь славянское или иное племя облюбовало место на хорошей реке, вырубило прибрежные леса и построило себе избы и лодки. В реке – масса рыбы, а в окрестных лесах – зверья. На лодке можно добраться в соседние и дальние поселения и обменяться товарами. Во все времена жизнь в городах, выросших на реках, была приятной и привольной. Постепенно хорошели города и улучшались речные суда. После изобретения паровой машины на реках появились красавцы-пароходы, которые бегали между городами, развозя пассажиров. Пассажирские пароходы изначально красили дорогой белой краской, что делало их особенно красивыми, издали напоминавшими белых лебедей. Уже первые строители пассажирских пароходов понимали, что суда должны быть не только удобными для пассажиров, но и привлекательными внешне, т.к. сразу же возникло много судоходных компаний, конкурировавших между собой. Пассажирские пароходы обычно имели две или три палубы, на которые выходили остекленные двери множества кают, что придавало пароходам особое изящество. В носовой части второй и третьей палуб располагались прекрасно оформленные салоны для особо богатых или важных пассажиров. Они имели большие окна с зеркальными стеклами и были обставлены дорогой мягкой мебелью. Однако сколько бы я не плавал по Томи и Оби, эти салоны всегда пустовали. Объяснить это можно, видимо, тем, что пассажирские суда тех лет были построены еще на верфях царской России, когда такие богачи, как Воткин, Кухтерин и другие, конечно же, не поплыли бы даже в каюте первого класса, а потребовали бы фешенебельные салоны. Ну, а после революции кто мог оплатить проезд в таком салоне? Были, конечно, и тогда богатые люди, особенно во времена НЭПа, но кто бы решился так демонстрировать свой чрезмерный достаток на глазах у сотен своих небогатых и часто обездоленных соотечественников? Вот так от одной навигации до другой и возил пароход в этих салонах чистый воздух, пропитанный запахом дорогой мебели.

 

Совсем по-иному были устроены речные буксирные пароходы. Они имели лишь  одну палубу, которая от машинного отделения до кормы была свободной, и на нее штабелями укладывалось долготье (длинные и крупные дрова, которыми топили котел парохода). Позже на эту палубу грузили каменный уголь. Сверху палуба была прикрыта огромными стальными дугами, по которым скользил буксирный трос, если его натяжение ослабевало. В зависимости от мощности, буксир мог тянуть от одной до трех барж. Надо сказать, что буксирные пароходы имели более мощные машины, чем пассажирские суда. По сути, буксир представлял собой сильную паровую машину с большими гребными колесами. Вся его конструкция была подчинена необходимости тянуть с нужной скоростью груженые баржи вверх по реке. Красились буксиры дешевой коричневой краской, какой раньше красили пристанционные постройки на железной дороге. Опишу, наконец, и баржи, т.к. мое детство на Томи прошло в близком контакте с этими речными мастодонтами. Большая баржа представляла собой огромное судно, превосходившее по своим размерам даже самые крупные пароходы. Баржа была сделана из толстых сосновых досок, прикрепленных к прочным деревянным шпангоутам при помощи стальных костылей и болтов. Стыки между досками тщательно проконопачивались паклей. После постройки баржи ее смолили снаружи и изнутри, просушивали и опускали на воду. Нетрудно себе представить, в какой жуткий костер могла мгновенно превратиться баржа, попади хотя бы маленькая искорка на просмоленную паклю. Опасность пожара сопровождала это деревянное судно с момента закладки на стапелях и до конца службы, то есть до списания на дрова.

 

А летом, в солнечную погоду, в тюрьме, на палубе и в домике на корме, где жила команда, стояла страшная жара. Поэтому люди курили и готовили пищу с большой осторожностью. Вода рядом, а не искупаешься: она стремительно проносится у борта, т.к. скорость течения резко усиливается мощным потоком воды, отбрасываемой колесами буксира. Купание в реке исключалось. Единственный способ охладиться – бросить за борт ведро на длинной веревке, зачерпнуть воды и облиться. Особенно примечательным был туалет на барже. Он напоминал скворечник, вынесенный за корму на двух слегах – консолях. С непривычки входить в эту жалкую будочку, висящую высоко над водой, было страшновато: всегда казалось, что она вот-вот оборвется и бухнется в воду вместе с содержимым. Примечательной деталью на корме баржи был насос, сделанный полностью из дерева, при помощи него откачивалась трюмная вода. Как бы тщательно ни конопатили швы, они постоянно текли. Течь усиливалась при полной нагрузке баржи и с увеличением её «возраста». Специально назначенный матрос-водолей был обязан откачивать накапливающуюся воду, следя за тем, чтобы её уровень не поднимался выше установленной отметки. Я так подробно описываю баржу потому, что после разгрузки леса пустые баржи отводили в сторону и ставили на прикол невдалеке от места разгрузки, где они подолгу стояли без присмотра, пока команда отдыхала на берегу. И вот тогда мы были на них полными хозяевами, проникали во все щели. Да и много было у меня знакомых ребят, которые не раз подолгу плавали на баржах с родителями. Особенно нам нравилось нырять с высоченных бортов пустых барж: когда летишь с такой высоты, так приятно захватывает дух! Мой приятель Коля Шелудяков был настолько смел и ловок, что нырял «ласточкой» с самой высокой точки баржи – помоста для рулевого. Я же прыгал только с борта и только «солдатиком». Мне не всегда хватало выдержки во время прыжка держать руки прижатыми к бокам, и я сильно отбивал их о воду.

 

Основным грузом для больших барж был лес, который везли с низовий таежной Томи и множества других рек лесисто-болотистого Нарымского края, ставшего при советской власти печально известным местом ссылки и лагерей заключенных. Конвейер ГУЛАГа в Нарыме работал четко: одни заключенные и ссыльные заготавливали лес, другие строили баржи, а третьи их грузили. По рассказам людей, отбывших свой срок в Нарыме, баржи грузились очень медленно, т.к. не было никакой механизации. Огромные сырые бревна люди поднимали с земли, клали себе на плечи и несли к барже. Потом по качающимся сходням поднимались на нее и несли бревна в утробу трюма. Еда была плохой, а работа – адски тяжелой, и поэтому к концу дня заключенные буквально валились с ног. Эту каторжную работу могли вынести только сильные натуры, а обычные и слабые люди были практически обречены на гибель. Страшно даже подумать оказаться в таких условиях, а не только пройти через этот ад и выжить! Загруженную баржу принимала команда в составе шкипера-рулевого, водолея и двух-трех матросов. Затем приходил буксир и тянул баржи к Томску. Самой сложной и тяжелой была работа шкипера: на крутых поворотах реки буксир невольно стягивал баржу с фарватера и мог посадить её на мель. Поэтому шкипер и помогавшие ему матросы изо всех сил поворачивали руль баржи так, чтобы она все время шла в кильватере, т.е. повторяла курс. Еще тяжелее было управлять неповоротливой посудиной в ночное время, когда шкипер ориентировался только по мерцающим огонькам бакенов и сильным огням буксира. Работал шкипер на высоком помосте, обдуваемый всеми ветрами, под дождем и жарким сибирским солнышком.

 

После долгого и утомительного плавания баржи швартовались у причалов Томской фабрики карандашной дощечки. Разгружали их также заключенные, которых пригоняли каждое утро из тюрьмы на Каштаке. И здесь, в городе, тоже не было никакой механизации, и люди, как и в далеком Нарыме, таскали тяжелые бревна на руках и сбрасывали их за борт в реку. Чтобы лес не уплыл по течению, место выгрузки было отгорожено запанью в виде узкого барьера из стянутых толстыми канатами бревен. В конце запани уже вольные рабочие длинными баграми подтаскивали подплывшие лесины к берегу, где на них накидывали петли длинных постромок, а мальчишки, сидевшие верхом на лошадях, вытаскивали бревна на берег и тащили их по стланям к огромным штабелям. Когда  нам с приятелями хотелось покататься на лошадях, мы бежали к «карандашке» и работали вместо коногонов, которые с удовольствием уступали нам место в седлах, а сами отдыхали, растянувшись на солнышке. Вольнонаемные рабочие и коногоны работали сдельно, получая расчет в конце дня. О количестве отвезенных в штабеля бревен администрация фабрики судила по рапортичкам, которые учетчицы к вечеру подавали в контору. Учетчицами обычно работали девчата, часто ученицы старших классов, которые таким образом подрабатывали в дни школьных каникул. Одно лето учетчицей работала и моя старшая сестра Оля, которая и познакомила нас с ребятами-коногонами.

 

Я уже рассказывал как-то, что не раз был невольным свидетелем побега арестованных в тот момент, когда их вели по городским улицам, или с барж, которые они разгружали. С барж бежали обычно хорошие пловцы. Чаще всего с борта одновременно прыгали два-три человека, что усложняло задачу конвойных застрелить беглецов. Нырнув, обычно долго не всплывали, стараясь как можно дальше уплыть по течению под водой. Потом они на минутку показывались, чтобы схватить воздуха, и снова ныряли. Когда их головы появлялись из воды, раздавался треск беспорядочных выстрелов из револьверов и винтовок, и на воде вздымались фонтанчики от пуль. Но кто из охранников мог попасть в беглеца на таком расстоянии? Обычно побег удавался: переплыв реку, смельчаки быстро скрывались в прибрежном кустарнике. Но какова была их дальнейшая судьба? Если они побегут прямо, то через 30-40 километров встретят перед собой Обь. Если свернут влево, то пойдут по довольно заселенному междуречью Томи и Оби, где в каждом селе, в каждой деревне бдительно несет службу уполномоченный ГПУ или негласный осведомитель. А что они будут есть, где ночевать? Одним словом, убежать-то проще, чем добраться до места, где можно было бы безопасно жить. В родные же места возвращаться вовсе нельзя: там быстро опознают и вернут в тюрьму, добавив срок за побег…

 

А теперь я, наконец, расскажу о белых красавцах – пассажирских пароходах. Хотя наша деревня Батурина и была в каких-то двадцати верстах от Томска и стояла на той же реке, но пароходы мимо нас не ходили, т.к. в то время Томь выше города не была еще судоходной. Впервые пассажирский пароход я увидел летом 1925 года, когда наш плот, связанный из бревен разобранной кузницы, проплывал мимо пристани, чтобы  пристать ниже неё у Картасного переулка, недалеко от которого стоял недавно купленный отцом флигель. Вот тогда я и увидел белого красавца. Видимо, это был самый большой из ходивших в то время по Томи пассажирских пароходов – «Карл Либкнехт». Томь в районе пристани тогда была очень узкой. Её углубляли землечерпалками, а выбранную со дна гальку ссыпали у недалекого противоположного берега, что сильно сузило реку, поэтому отцу пришлось вести глубоко осевший плот очень близко от борта этого гиганта. Мне стало даже страшновато, когда мы проплывали мимо его огромного колеса, окутанного густым паром, со свистом вырывавшимся откуда-то изнутри корпуса. Запомнилось, что пар имел запах подгоревшего машинного масла. Когда нас отнесло от  пристани на достаточно большое расстояние, я увидел пароход во всей его красе. Никакое другое сооружение представшего передо мной города нельзя было сравнить с видом прекрасного белого парохода!

 

Я уже говорил об отношении к пассажирским пароходам жителей города, стоящего на судоходной реке: с ними тесно связана их жизнь. Многие горожане были матросами или работали в пароходстве. Жители приречных районов города знали названия всех пассажирских пароходов, узнавали их издали по силуэту и гудку… Я до сих пор помню, что по Томи тогда ходили пароходы «Жорес», «Усиевич», «Роза Люксембург», «Карл Либкнехт», «Тара». «Тара» была самым старым, маленьким и неказистым пароходиком с сиплым гудком. Подходила «Тара» к пристани и отходила от неё, сильно накренившись на борт, обращенный к дебаркадеру, т.к. пассажиры, несмотря на просьбы и крики матросов, стремились стать именно на тот борт. Из-за сильного крена одно колесо пароходика сильно зарывалось в воду, а другое беспомощно молотило воздух, едва касаясь плицами поверхности воды. Только благодаря искусству капитана и рулевого суденышко все же не теряло управляемости и «Тара» благополучно причаливала к пристани или уходила от нее в рейс. Особо праздничное настроение воцарялось в прилегающем к пристани районе города к концу мая, когда открывалась навигация. Первый пароход из Моряковского или Самусьского затонов ждали с большим нетерпением. Еще издали, заслышав подаваемые им гудки, народ спешил на пристань или к берегу реки.

 

«Первая ласточка» новой навигации шла очень медленно, т.к. весной обычно стояла высокая вода, и пароходу приходилось преодолевать сильное встречное течение. Наконец, свежеокрашенный и приятно пахнущий белилами красавец-пароход, словно белый лебедь, чинно причаливал к дебаркадеру. Капитан в белой парадной форме, стоя на мостике, командовал в машинное отделение: «Самый тихий!». Матросы, также одетые в чистые и отглаженные робы, бросали на дебаркадер чалки – тонкие бечевки с красиво сплетенными из веревки набалдашниками на концах. Из-за плотной толпы чалкам упасть было некуда, и их ловили еще в воздухе. При помощи принятых чалок с парохода стаскивали канаты с петлями, которые накидывали на кнехты дебаркадеров. Матросы на борту парохода быстрыми и ловкими движениями убирали слабину канатов и делали несколько восьмерочных наметов на бортовые кнехты. Судно, идя по инерции, сильно натягивало швартовы и дебаркадер, поскрипывая, сдерживал огромную массу парохода. Наконец, пароход терял инерцию и уже спокойно отбойным бревном прижимался к борту дебаркадера (теперь вместо отбойных бревен на бортах пароходов на коротких тросах висят автомобильные покрышки, которые эффективнее смягчают удары между бортами судов). Матросы надежно швартовали прибывший пароход и быстро устанавливали сходни с поручнями. Поток пассажиров с узлами, баулами и саквояжами под радостные возгласы встречающих устремлялся на берег. Некоторые нетерпеливые парни и мужики прыгали с борта парохода на дебаркадер через широкую щель между бортами, рискуя сорваться в холодную воду, что иногда и случалось.

 

Воздух был насыщен запахом реки, пара, масляной краски, печеного хлеба, аммиаком судовых клозетов и чем-то еще. Если же, стоя на пристани, поднять глаза и посмотреть поверх пришедшего парохода, то открывался чудесный речной простор: зеленовато-синяя гладь реки в окантовке изумрудной зелени береговых кустарников. Вода в Томи была в те времена совсем прозрачной и на глубоких местах при солнечной погоде отдавала голубизной. Эту воду мы пили, не задумываясь, хотя прекрасно знали, что все нечистоты с пароходов и других судов сбрасывались прямо в реку. В детстве я думал, что во всех реках течет такая же прозрачная вода. Но летом1928 года мама посадила меня на пароход, и я отправился в Новосибирск погостить у многочисленной отцовской родни. Было очень тоскливо и даже страшновато среди совершенно незнакомых людей. Но мама, провожая, познакомила меня с приветливой старушкой – моей соседкой по решетчатой скамейке в пассажирском трюме, которая тоже ехала в Новосибирск. К тому же у меня был тугой узелок с вареными яйцами, хлебом, салом. Эти два важных обстоятельства поддерживали мой дух. Подбадривало и то, что в Новосибирске меня будет встречать тетя Маня, жена брата моего отца, которую я хорошо знал. Немного освоившись, я развязал узелок, достал яичко, очистил его и, посолив, с удовольствием съел. Так же быстро я расправился со вторым яйцом. Я бы мог съесть еще, но удержался, подумав, что до Новосибирска плыть еще долго, да и старушка, присматривавшая за мной, могла сделать мне замечание. Пароход быстро плыл по течению, бойко хлопая колесами. Многие пассажиры подобно мне тоже развязали свои узелки и закусывали, весело переговариваясь.

 

Но вот, вроде бы без всякой причины, трюмный народ засуетился, засобирался и потянулся к широкой металлической лестнице, ведущей на палубу. Там уже скопились пассажиры четвертого класса, которые оставили свои теплые места у стенок машинного отделения и вылезли из утробы грузового трюма. Так как все пассажиры стремились к поручням левого борта, наш пароход стал крениться налево. Я, оставив свой узелок под присмотром бабушки, тоже выскочил наверх узнать, в чем дело и не грозит ли пароходу какая опасность. Внимательно посмотрел на матросов, но они спокойно выполняли свою работу. Потом я побежал к огромному кожуху колеса, откуда хорошо был виден капитан, стоящий на мостике. Капитан тоже был совершенно спокоен. Значит, ничего опасного для парохода нет, и я двинулся туда, куда стремились все – к левому борту. Но там было уже полно народу, и я поспешил на нос, где шипела паровая лебедка, и где еще было малолюдно. Примостившись на лапе огромного якоря, я стал смотреть вперед, куда смотрели все. Прислушавшись к разговорам, я вскоре понял, что вот-вот мы увидим, как Томь впадает в Обь, и что вода их сильно различается по цвету. Действительно, вскоре перед нашими взорами возникла чудесная картина: впереди появилась уходящая вдаль четкая граница между сине-зеленой водой Томи и темно-желтой водой Оби. Здесь Томь впадала в могучую Обь, оттесняя ее воду к левому берегу. Воды двух рек здесь текли рядом, не смешиваясь. Вскоре наш пароход плавно повернул налево, пересек эту удивительную границу и теперь уже значительно медленнее пошел вверх по Оби к Новосибирску.

 

Недавно я смотрел фильм «По Амазонке». Автор фильма, дававший пояснения за кадром, рассказал, что на Амазонке есть место, где она течет тремя четкими полосами разноцветной воды. Получается это потому, что немного выше этого места в Амазонку впадают две большие реки: одна с желтой, а другая с голубой водой. Местные индейцы считают, что воды трех рек не смешиваются из гордости. Я сразу вспомнил свои родные сибирские реки Томь и Обь и подумал, что и у них есть своя гордость. На пароходе я проспал две ночи, и к обеду третьего дня мы причалили к дебаркадеру Новосибирска. Там меня встретили родственники, и мое первое путешествие благополучно закончилось. Позже я уже один добирался с пристани до дома крестного, с которого обычно начинал свое новосибирское «турне». Сколько бы раз я не приезжал в этот город, он всегда мне казался очень большим, неуютным и чужим. Родственников в этом городе у нас очень много, и крестный обычно составлял своего рода график, у кого и сколько дней мне нужно погостить за лето. Билет на пароход мне брали в третий класс. Если сравнивать с железной дорогой, то по удобствам и неудобствам это соответствовало примерно середине между общим и плацкартным вагонами. В билете указывался номер полки в носовом трюме, где можно было сидеть и спать. Дневной свет проникал сюда через небольшие иллюминаторы. В темное время суток включались тусклые электролампочки в плафонах под потолком. Одним словом, здесь постоянно стояла полутьма, и когда я поднимался на палубу, то и в пасмурный день после трюма на вольном воздухе казалось светло и даже солнечно.

 

Пол в третьем классе представлял собой съемные решетки, через которые была видна трюмная вода, проникавшая туда через неплотности клепаных швов (электросварки тогда еще не было). Третий класс был всегда полон пассажирами и всевозможной кладью. Всюду шныряли и кричали дети. Все свободное пространство между двухэтажными пассажирскими полками было забито узлами, ящиками, огромными корзинами и прочей поклажей. В этом классе ехала в основном публика ниже среднего достатка: крестьяне и горожане вроде меня. Особенно скверно в пассажирском трюме было в ночное время, т.к. воздух там был до крайности тяжелым. Всюду, словно убитые, лежали спящие люди. Спали не только на полках, но и на поклаже и даже на решетках пола, бросив на них свою нехитрую одежонку. Для прохода между мертвецки спящими людьми оставалась только узенькая полоска пола, где с трудом можно было поставить ногу. Однако в дождь, в сырую и пасмурную погоду, да еще и с ветром, этот трюм уже казался довольно уютным помещением. Так или иначе, третий класс был в моих глазах все же в какой-то степени престижным. Дело в том, что на пароходах был еще так называемый четвертый класс с самыми дешевыми билетами. По сути дела никакого особого помещения для этого класса не было: пассажиры устраивались по своему усмотрению в местах, свободных от механизмов, в проходах на первой палубе, на носу, на корме, у стен машинного отделения, где было хотя и шумно, но тепло. Спали они и на полу в нашем трюме.

 

В четвертом классе обычно ехала отчаянная беднота, бродячие цыгане, китайские фокусники (ходи) и прочий плохо одетый и полуголодный люд. Билет четвертого класса часто брали и люди обеспеченные, если они ехали недалеко, и не надо было ночевать на пароходе. Обычно они поднимались на прогулочные палубы, где смешивались с пассажирами первого и второго классов. Хотя мне в ту пору было еще мало лет, но уже тогда на пароходе я заметил четкую социальную расслоенность людей: самые благополучные были наверху, в отдельных каютах и на светлых палубах, а самые бедные – внизу, в душных и грязных трюмах и просто в углах на палубе, часто под открытым небом. И хотя нигде не было табличек, что вход пассажирам третьего и четвертого классов на верхние палубы воспрещен, они туда и не стремились. На корме парохода была большая площадка, на которой стояли клетки разных размеров. Клетки поменьше предназначались для собак, коз и прочей мелкой животины. В больших клетках – стайках – перевозили коров и лошадей. Если клеток не хватало, то животных просто привязывали к поручням и всякого рода надстройкам на корме. В воздухе над рулем висела наклонно огромная спасательная шлюпка. Она казалась неким обязательным символом парохода: я никогда не видал и не слыхал, чтобы эту шлюпку когда-нибудь спускали на воду, но не видел и парохода без шлюпки на корме. Если пароход был трехпалубным, то на третьей палубе размещались каюты первого класса, а в носовой части самый престижный салон-люкс.

 

Выше всех палуб размещался капитанский мостик с начищенными до зеркального блеска медными поручнями. В центре мостика возвышалась ходовая рубка с большим красивым штурвалом. Вблизи капитанского мостика находился кожух дымовой трубы с нарисованными на нем знаками пароходства, которому принадлежал пароход. На кожухе был укреплен большой медный гудок с цепочкой, за которую тянул капитан, подавая сигнал. Справа и слева на мостике стояли рупоры и возвышались вращающиеся переговорные трубы с раструбами на конце. Если надо было дать команду матросам на палубе, то капитан пользовался рупором (на современном языке «матюгальником»). Если подавал команду в машинное отделение, то нагибался к переговорной трубе и выкрикивал: «Полный вперед!», «Стоп машина!» и пр. Подав команду, капитан тотчас прикладывал ухо к раструбу для того, чтобы услышать из машинного отделения доклад о том, что команда принята. Томь значительно уже и мельче Оби, что всегда сильно затрудняло судоходство на ней. Особенно усложнялось движение судов в середине лета, когда река сильно мелела и часто меняла фарватер из-за придонных переносов песка – подводных дюн. Поэтому от города и до впадения Томи в Обь нес нелегкую службу большой отряд бакенщиков. Они постоянно замеряли глубины на фарватере и при необходимости перемещали белые и красные бакены. На особо мелких местах бакенщики втыкали в песчаные наносы красные шесты с метлой на конце.

 

Мне повезло, что дядя Митрий, хороший знакомый отца, летом работал бакенщиком и жил в казенной сторожке, стоявшей на крутом берегу километрах в пяти от города. Добирался я до него со своими приятелями на нашем обласке. Большую часть времени мы ловили рыбу, но немного помогали и дяде Митрию. Чаще всего мы сидели на веслах тяжелой четырехвесельной лодки, когда он проводил замеры глубин, зажигал и тушил фонари на бакенах. Никогда не забыть того прекрасного времени, когда мы купались, валялись на горячем песке, варили уху, сидели у костра на высоком берегу Томи. Пожив у дяди Митрия, я проникся большим уважением к работе бакенщиков – побратимов путевых обходчиков и стрелочников на железной дороге тех времен. Раньше я смотрел на бакен, как на что-то само собой разумеющееся. Ну, стоит, значит так надо. После же летней «практики» у бакенщика я стал понимать, почему его здесь поставили и сколько усилий приложили, чтобы сделать этот бакен, привезти на нужное место и поставить на прочный держак – тяжелый камень с обвязкой, игравший роль якоря. А сколько труда надо было затратить на то, чтобы своевременно очистить стекла фонарей от копоти, залить в них керосин, зажечь в вечерних сумерках и потушить на рассвете. Это теперь все просто: электрофонари бакенов сами загораются с наступлением темноты и тухнут на рассвете.

 

Однако вернусь на пароход, на котором я направлялся в Новосибирск. Интересно было наблюдать за работой капитана и вахтенного матроса на мелководье. Когда пароход приближался к перекату, капитан давал короткий гудок. Тотчас на нос судна выходил вахтенный матрос, снимал с крюков фальшборта длинный шест с черно-белыми аршинными шашками и принимался мерить глубину реки, громко выкрикивая результаты каждого замера: «Два с половиной!», «Три!» и т.д. Если шест не доставал дна, матрос кричал: «Не маячит!». После двух-трех таких докладов капитан давал еще один короткий свисток, по которому вахтенный укладывал мерный шест на место и отправлялся выполнять другую работу. За время поездок на пароходе я детально изучил обязанности почти всех членов его команды, включая механика, машиниста и масленщика, т.к. подолгу наблюдал за тем, что и как они делали. Однажды в начале лета я на большом трехпалубном пароходе в очередной раз отправился в Новосибирск. Томь в том году сильно обмелела, и от лоцмана и капитана требовалось немалое искусство постоянно держать пароход точно на фарватере, минуя коварные мели. Еще на виду у города, при подходе к перекату на траверзе городской бойни капитан, как обычно, подал гудок, давая тем самым команду вахтенному приступить к промеру глубин.

 

Хотя мы плыли по течению, машина энергично крутила колеса и пароход бежал очень быстро, а из докладов вахтенного стало ясно, что река впереди катастрофически быстро мелеет. Капитану следовало бы дать команду «стоп машина» и затем «полный назад», чтобы быстро погасить скорость судна и на малом ходу пройти сильно обмелевший перекат. Но капитан не сделал этого. Только услышав доклад вахтенного о недопустимо малой глубине, он дал нужные команды. Но было уже поздно: пароход выскочил на пологую песчаную мель. Было хорошо слышно, как днище пошло по песку, и стало заметно, что нос судна приподнялся из воды. Капитан скомандовал «самый полный назад». Машина с огромным напряжением стала безрезультатно отрабатывать задний ход, поднимая колесами буруны воды, смешанной с песком. Корпус парохода содрогался от напряжения. Кочегары подкинули угля, и из трубы повалил черный дым. Машина еще некоторое время работала на пределе, но вскоре капитан убедился в тщетности попыток сняться с мели и остановил ее. Наступила напряженная тишина. Каждый на пароходе думал, как же теперь быть. Я досадовал на то, что сели мы на виду у Томска. Все места вокруг были до обиды знакомы, и не было никакого интереса от нечего делать разглядывать окрестности.

 

Спустя некоторое время была дана команда всем пассажирам перейти на корму. Когда мы столпились на корме и на задней палубе, нос парохода слегка поднялся, и возникла слабая надежда сняться с мели. Но капитан вновь оплошал, запоздав с командой «полный назад», и нас быстрым течением еще сильнее нанесло на мель. После этой неудачи стало ясно, что самостоятельно сняться с мели не получится. Наступила и прошла неприятная ночь. Рано утром к нам резво подбежал небольшой буксирный пароходик и безуспешно попытался стащить нас с мели. Вскоре ему на помощь пришел второй, но и оба они ничего сделать не смогли. Проваландались мы на этой мели еще ночь и день. Наконец к нам подошел «Большевик» – самый мощный буксир на Томи, который быстро стянул нас на глубокую воду. Обрадованный капитан поблагодарил «Большевика» долгими гудками, вывел пароход на фарватер, и мы двинулись к Новосибирску, до которого было двое с половиной суток ходу. Как ни экономил я продукты, все равно к этому времени мой узелок окончательно опустел. Постепенно чувство голода заслонило все мои интересы. Я уже не стоял у машинного отделения, где огромные шатуны вращали толстостенный коленчатый вал, на концах которого были закреплены гребные колеса. Теперь мне казалось, что пассажиры только тем и заняты, что непрерывно едят, а приятный запах борща идет не только из камбуза и буфета, но также из других мест, и даже из машинного отделения, откуда мог идти только запах перегретого пара да подгоревшего машинного масла.

 

Был у меня способ избавиться от голода: в каюте первого класса ехал доктор Шастин, который лечил всю нашу семью и которого я хорошо знал, а он знал меня. Это был интеллигентный человек, всегда красиво одетый и ухоженный. Это был врач «от Бога», как теперь часто говорят. Но я не мог показаться ему на глаза и тем более сказать, что у меня нечего есть. Не мог, даже если бы умирал с голоду. В конечном итоге я все же нашел выход из положения: отыскал в грузовом трюме плохо зашитый мешок с пшеницей, которую я непрерывно жевал. Запивал я ее кипяченой водой из большого железного бака с жестяной кружкой на длинной цепи, на каких обычно держат дворовых собак. Наверное, если бы я по-настоящему голодал, то эта отборная пшеница показалась бы мне лакомой пищей. Но я не голодал, а просто очень хотел есть, и потому эта сырая пшеница мне вскоре опротивела и я жевал ее через силу. Невольно вспомнил я тогда, как в конце лета 1924 года мы с мамой ездили на ближние поля за нашей деревней посмотреть, не поспела ли наша пшеничная полоска. Мама очень обрадовалась, что хлеб уже можно жать, и дала мне пожевать чуть ли не пригоршню пузатых желтых зерен. Тогда они мне очень не понравились, и я их поскорее сплюнул незаметно для мамы. Если бы мне дали ту пшеницу сейчас, то я бы съел ее с удовольствием, те зерна были очень мягкими в сравнении с этими твердыми как железо. И все же пришлось их жевать и глотать. Другого выхода не было, так как в животе было пусто и урчливо.

 

Наконец, я добрался до дома крестного. Первым делом меня усадили за стол, и тетя Маня принялась действовать в полном соответствии с хорошей пословицей: «Все, что в печи – на стол мечи!». Несмотря на свое хлебосольство, она теперь удивленно поглядывала на меня, подкладывая все новые порции еды. Не удержавшись, она весело спросила:

– Ты, Левчик, словно с голодного мыса приехал! Тебя что – неделю не кормили дома? Я поведал свою одиссею – как застрял у Томска наш пароход, как я жевал пшеницу… Тетя Маня с сочувствием кивала мне головой, а когда я закончил свой рассказ, резюмировала:

– Правильно говорят, что едешь на день, а хлеба бери на неделю! Про запас в норку и мышка тащит корку… Ты ешь, ешь, не стесняйся. Побегаешь с ребятишками немного, и я тебя снова позову перекусить…

Белые пароходы… Они величественны и грациозны! Их прекрасные линии, комфортабельность кают, прелесть прогулочных палуб, приятный запах свежей масляной краски, вольный простор родной реки с ее свежим ветром и неповторимыми пейзажами прибрежных далей, тихое и плавное движение – все это сливается в чудную симфонию чувств! Для человека, выросшего на большой судоходной реке, пароход не просто удобное средство передвижения. Он остается в его памяти на всю жизнь как родное и близкое существо…