1 2 3 4 5

 

Ледоход

 

С наступлением первых заморозков вода в Томи постепенно покрывается шугой – мелким битым льдом, который еще не в силах сковать быструю и широкую реку. Но вскоре мороз берет свое: спокойная вода в старицах, заводях и у берегов покрывается льдом, фарватер  реки все более сужается, и шуга уже идет плотной массой, не оставляя места чистой воде. Наконец наступает ледостав: сильные морозы окончательно заковывают реку в прочный ледяной панцирь. В отличие от небольших озер, которые замерзают тихо и быстро, покрываясь зеркально чистым льдом, вставшая река обычно покрыта торосами из беспорядочно смерзшихся льдин. Поэтому санный путь по зимней реке устанавливается лишь после того, как торосы занесет снегом и его утрамбует буйная поземка. Прекрасен санный путь по застывшей широкой реке: нет ни спусков, ни подъемов, и волки далеко. Прибрежный же кустарник не даст сбиться с дороги даже самому незадачливому ездоку. Одна беда – пронизывающий до костей ветер, который никогда не стихает на этом вольном пространстве, где тишина и безветрие таежной дороги вспоминаются как рай. Возчики, хотя и одеты поверх полушубков в мохнатые тулупы до пят, то и дело спрыгивают с саней и грузно бегут рядом, нещадно колотя себя по бокам руками в огромных меховых рукавицах.

 

Длинная шерсть низкорослых нарымских лошадок покрывается плотным инеем, отчего четвероногие труженицы становятся совершенно белыми. Когда на обоз смотришь издали, то может показаться, что темные точки возов движутся сами по себе, без лошадей. Но как ни хорош санный путь по замерзшей реке, все же под тобой не матушка-земля, а глубокая и быстрая вода. Опасность попасть в полынью или воду, залившую лед сверху, всегда существует. Особенно коварны места с тонким льдом. Они обычно занесены толстым слоем снега, и так просто их не увидишь. Полынья, открытая вода среди обычного ледяного покрова – самое страшное место на зимней реке. Но ее хорошо видно даже издали по парящей воде. Попадешь на тонкий лед или в полынью – прощайся с конем и с поклажей, а часто и с жизнью: быстрое течение мгновенно затянет свои жертвы под лед, и о произошедшей трагедии будет недолго напоминать оборвавшийся след да обломанные края тонкого льда полыньи. Поземка быстро заметет и эти слабые следы страшной беды, и вновь все станет таким, как будто здесь ничего и не произошло.

 

Будет кстати, если расскажу, как я с детьми чудом избежал купели в родной реке. Было это в январе 1950 года. Я с шестилетним сыном Аликом ехал из Москвы на Дальний Восток к месту службы после окончания Академии. Мы ехали как бы в разведку. За нами должны были ехать Мила с Наташей. По дороге заехали на недельку в Томск. Там меня радушно встретили и родные, и мои приятели – одноклассники. Жили мы с Аликом у моего отца. Вокруг нас крутилась ребятня – мои племянники и племянницы. С Аликом их было семеро. Как-то в солнечное морозное утро я решил сводить их на лыжах на Заячий остров, что стоит на средине Томи против нашего переулка. Тасины сыновья Коля и Гарик упросили меня взять с собой ружье и пострелять на той стороне. Долго подгоняли лыжи, бегали к соседям за недостающими деталями и, наконец, двинулись к реке. С горем пополам скатились с крутого берега на лед реки и пошли к острову. Я шел впереди, прокладывая след в глубоком и рыхлом снегу. Тогда меня несколько удивило, что против города снег не вытоптан и не заезжен, как это обычно бывало в годы моей юности.

 

Когда мы прошли примерно половину пути к острову, решили пострелять из двустволки. Я шеренгой положил ребят на снег и дал каждому выстрелить по одному патрону. Посмеялись, порадовались и пошли дальше, снова вытянувшись в цепочку. И тут вдруг произошло ужасное: совсем близко впереди я увидел широкую темно-синюю полосу чистой воды! От страха у меня остановилось сердце. Хотя до воды оставалось еще метров пятнадцать-двадцать, я хорошо понимал, что мы стоим на тонком льду, который в любой момент может лопнуть под ногами. Откуда-то шедшая теплая вода образовала полынью и, разумеется, слизывала лед внизу за полыньей. Теплая же шуба рыхлого снега не давала расти льду от морозов. Стараясь быть спокойным, я тотчас крикнул ребятам, чтобы они остановились, повернули лыжи обратно и быстро шли к городу по нашей лыжне. Потом я им сказал, что впереди чистая вода и под нами тонкий лед. Успокоился я лишь тогда, когда мы вышли на берег. Дети окружили меня и на все лады обсуждали, как удачно избежали смертельной купели.

 

Я подошел к мужику, который сваливал снег из большого плетеного короба.

– Скажи, папаша, – обратился я к нему, – почему же среди зимы в лютые январские морозы Томь не везде замерзла? Вот там, например, – показал я в направлении полыньи. – Мы с ребятами едва не искупались.

Мужичок набожно перекрестился, сделав при этом квадратные глаза.

– Боже упаси! Чо ты говоришь, паря! Это же верная погибель. Все знают об этой страшной воде, и никто туда ни ногой! Верно ты, паря, не здешний?

– Нет, я томич.

– Тогда давненько, видно, в Томске не бывал. В войну много заводов к нам вакуировали и лектричества стало недоставать. Тогда и решили усилить лектростанцию, что в устье Ушайки, у базара. Чай знаешь, раз в Томске жил. Дак вот в сорок втором году положили шпалы прямо по улицам, прибили рельсы и по ним пригнали три паровоза, поставили у котельной, и они стали гнать пар на турбины.

– После этого и пошел от Ушайки длинный язык теплой воды, который и не дает замерзнуть реке до самого Заячьего острова, – понял я.

– Так что ты, мил человек, и детишек и себя чуть не погубил. Словоохотливый и, видимо, очень добрый человек еще очень долго сокрушался, свертывая одеревеневшими от мороза пальцами папиросу из грубо нарезанной махорки…

 

Полыньи и опасно тонкий лед на зимней реке возникают и естественным образом, обычно против устья речек, которые питаются теплыми подземными ключами. Также ненадежный лед бывает у крутояров, где обычно наметает толстый слой снега, который подобно шубе укрывает лед, не давая ему нарасти до нормальной толщины. Но мужики, издревле занимающиеся извозом по зимнику, знали эти коварные места на реке, и умело избегали их. Для лошадей представляет опасность также «пустой» лед. Так сибиряки называют лед у пологих берегов, из-под которого ушла вода после ледостава. Такой лед как бы повисает в воздухе на значительной высоте от земли. При спуске с берега или при выезде с реки лошадь может провалиться и сломать ногу. Когда я в 1936 году учился в Томской артиллерийской школе, у меня был хороший конек Дарьял. Много лет спустя я встретился с человеком, который долго преподавал там артиллерийское дело. От него я узнал, что Дарьял сломал себе ногу на «пустом» льду во время воскресной прогулки курсантов, и его пришлось продать татарам на махан.

 

Очень редко, может быть, раз или два раза в столетие, Томь преподносила самый страшный для жителей окрестных селений сюрприз – внезапный взлом льда и ледоход, когда по реке уже установился санный путь. При первых же грозных звуках лопающегося крепкого льда возчики съезжали с зимника и гнали к ближайшему берегу, если надо – рубя гужи, чтобы избавиться от тяжелых возов, спасая себя и коней. Итак, река застывала, меняя на многие месяцы весь уклад множества больших и малых селений, расположенных по берегам Томи и ее бесчисленных притоков. Первыми санный путь прокладывали самые опытные возчики. За ними след в след тянулись другие обозы, вскоре делая дорогу торной и удобной для движения больших возов. Работал санный путь всю зиму очень напряженно. Из городов по застывшим рекам и болотам Нарымского края, как кровь по артериям, шли промышленные товары, мука, соль, сахар, керосин.

 

В черные годы коллективизации и борьбы с «врагами народа» по этим дорогам везли десятки и сотни тысяч осужденных на ссылку и каторгу. Особенно жалко было смотреть на подводы со ссыльными горожанами: они были плохо одеты и имели вид обреченных на смерть людей. В каждом таком скорбном обозе все же встречались сани, где плохо одетые ссыльные были прикрыты дохами: среди конвоиров и возчиков находились сердобольные люди. Много ссыльных я видел и у себя дома, когда постоялые дворы были забиты, и ночевать им было негде, и когда с разрешения конвоиров они размещались в близстоящих домах. Я хорошо запомнил, что это были обычно деликатные люди с приятными лицами и манерами. Только одного парня с физиономией разбойника я видел среди них. Как-то поздно вечером мой брат Миша вышел с ним в сени покурить и спросил:

– Тебя за что сослали?

Разбойник криво улыбнулся и нехотя ответил: – За поджог озера!

Потом я долго думал, как это можно было поджечь озеро, и остановился на том предположении, что он поджег сухой камыш, который зимой особенно хорошо горит. Как потом я услышал из разговора брата с отцом, этот разбойник был сослан в Нарым за изнасилование несовершеннолетней девочки.

 

Сдав ссыльных в лагеря и развезя городской товар по назначению, в обратный путь подводы грузились огромными плетеными коробами с мороженой рыбой. Жители Нарыма вылавливали ее сетями, которые устанавливали поперек рек в узких длинных прорубях. Везли снизу также древесный уголь, смолу и деготь, мороженое мясо, невыделанные шкуры, березовое долготье для дров. Первый сигнал приближающегося конца санного пути по реке – яркое и теплое мартовское солнце. Тогда, снаряжая обозы в дальний путь, мужики усиленно скребут затылки, прикидывая, успеют ли они по зимнику обернуться в оба конца… За мартом – апрель, а там – ледоход. Вода очистится ото льда, и по реке откроется новый путь – навигация. Опять долгая и тяжелая работа транспортникам, но уже иного рода: командам пароходов, больших и малых паузков и тысяч иных плавающих посудин. Снова принимается за работу невидимая армия бакенщиков – собратьев по профессии железнодорожных обходчиков. Они покидают свои дома в городах и поселках и переселяются в домики на высоких берегах судоходных рек.

 

Весенний ледоход на Томи – незабываемое зрелище! Смотреть его всегда сбегаются тысячи горожан. Людей издавна поражала сила вдруг проснувшейся грозной стихии. Спрятанная под толстым ледяным панцирем и занесенная глубоким снегом быстрая и полноводная река почти полгода незримо и тихо гнала свои воды к Оби и дальше – к Ледовитому океану. Но вот наступает момент, и там, где царило белое безмолвие, возникает картина борьбы титанических сил. Контраст в состоянии реки огромен, и это потрясает. Первой подвижке льда обычно предшествует его гулкое громоподобное трескание. Эти звуки грядущего ледохода особенно слышны и тревожны ночью. Происходит это обычно в средине апреля, и к концу месяца ледоход набирает полную силу. Грозное и величественное это зрелище: огромные льдины, тесня друг друга, движутся неудержимой лавиной, заполняя всю ширь разлившейся реки. В разное время на крупных сибирских реках строили деревянные мосты с мощными деревянными же опорами-быками, укрепленными толстыми металлическими полосами и прочнейшими болтами. Но потом от этого отказались: мощные быки не выдерживали страшного напора ледяной лавины, и мосты сносило.

 

За считанные минуты пропадал многомесячный труд сотен первоклассных плотников и кузнецов, и берега реки снова становились недосягаемыми на долгое время. Поэтому летом обычно обходились паромными переправами, а зимой – санной дорогой по замерзшей реке. Большой и красивый мост через Томь был построен только после войны. Он покоится на прочных железобетонных опорах, которым уже не страшен напор стремительно несущегося  ледяного потока. Перед ледоставом капитаны больших и малых судов спешили вовремя укрыться в затонах – углубленных землечерпалками старицах реки, где они ремонтировались и готовились к новой навигации. Затоны постепенно становились обжитыми городками, жителям которых было много работы и летом. Судам, вмерзшим в лед на реке, во время ледохода грозила неминуемая гибель, если за зиму их не смогли выколоть изо льда и вытащить на высокий берег. Крупное судно, например баржу, на берег, разумеется, не вытащишь. Но мелкие суденышки типа катеров часто удавалось вызволить из ледяного плена.

 

В связи с этим вспоминается одна очень печальная история. В 1934 году во время ледостава против нашего Картасного переулка в лед вмерз небольшой катер. Время было тревожное, и над незадачливым капитаном этого суденышка нависла угроза стать «врагом народа». Этот капитан был хорошо знаком с отцом моего приятеля Толи Рябова, мастером на все руки. Работал он главным механиком мукомольного комбината. Они решили вытащить катер на берег. Все было сделано как надо: установлена мощная лебедка, укрепленная за вкопанный в землю «мертвый якорь», а берег был полит водой, которая заледенела, что облегчило бы вытаскиванье катера на крутой берег. Когда все было готово, отец Толи взял нас с собой к катеру. Он все проверил, и по его команде рабочие стали медленно вращать ручки лебедки. Трос натянулся как струна, и катер медленно пополз вверх. Другие рабочие подматывали страховочный канат за кольцо «мертвого якоря», все шло как по маслу. И тут случилась беда – лопнул трос лебедки. Им был убит отец Толи и ранен один рабочий. На глазах Толи в одно мгновение не стало отца. Это была самая большая трагедия, которую мне довелось видеть в юности…

 

Наша начальная школа стояла рядом с берегом реки, и смотреть на ледоход мы бегали гурьбой каждую перемену. Ребятишки стремились подойти как можно ближе к ледяной лавине, где крайние льдины, как зубы огромного хищника, рвали крутой берег. Отчаянные же смельчаки прыгали на крупные льдины и плыли на них некоторое время с победным криком. Часто на больших льдинах были остатки санных дорог и вывороченные с корнем кусты, которые росли слишком близко к воде и не смогли устоять под натиском ледяных чудовищ. Немного ниже Томска, против городской бойни, река преодолевала перекат, не в силах углубить дно в пересекавшей ее каменной гряде. В этом месте река была широкой, быстрой и мелкой. Во время ледохода на этом перекате обычно возникали заторы: лед забивал всю реку до дна, создавая своеобразную плотину. Вода начинала быстро подниматься, затопляя низменную часть города – Заозерье, где мы жили. Когда затор сам долго не прорывался, городские власти вызывали тяжелую артиллерию Томского артиллерийского училища.

 

Весной 1937 года я принимал участие в стрельбе по затору тяжелой батареи. Мощные взрывы наших 152-миллиметровых снарядов оставляли в нагромождении льда большие воронки, но для пробития в нем даже узкого прохода мы стреляли целый день, истратив массу боеприпасов. Но какова была наша радость увидеть, как сделанный снарядами проран стал постепенно расширяться, и затем огромная масса стоявшего льда дрогнула и начала свое торжественное движение! Толпа, наблюдавшая стрельбу артиллеристов, стала кричать ура и хлопать в ладоши. Командир батареи вызвал передки, мы зацепили гаубицы, и шестерки коней потащили орудия к училищу. И командир, и ездовые, и мы – боевые расчеты орудий, ехавшие на передках, чувствовали себя победителями в крупном сражении. Да! Хорошо стрелять из тяжелых орудий на виду у горожан, в мирное время.

 

Учитывая недостаточную мощность орудий училища, затор на Томи весной 1942 года решили разбомбить. Для этого из Новосибирска был вызван бомбардировщик «Бостон» с грузом 100 кг фугасных бомб. Однако незадачливый экипаж самолета не смог найти не только затора, но и самого Томска. Потеряв ориентировку, бомбардировщик долго рыскал над тайгой и сжег все горючее. Ему ничего не оставалось, как сбросить бомбы на лес, а самому сесть на пузо в страшной глухомани… Шел второй год войны. Грустно и смешно. Чем в итоге кончился этот «рейд» бомбардировщика, я не знаю. Хорошо, если не покалечили кого своими бомбами и сами не разбились при вынужденной посадке…

 

Когда на перекате возникал затор и уровень воды в реке стремительно рос, начинали тревожно гудеть мелькомбинат, кожевенный и дрожжевой заводы, табачная фабрика, фабрика карандашной дощечки, оповещая жителей Заозерья о надвигающейся опасности. Школьников отпускали домой, и ребятня радостно бежала, стараясь поближе увидеть затапливаемые водой улицы и переулки. Домой спешили и взрослые, чтобы как следует подготовиться к наводнению. Весной 1928 года ожидалось сильное половодье: зима была долгой и снежной. И точно: после начала ледохода дружно завыли тревожные гудки, засуетились и забегали жители низинной части города. Это наводнение запомнилось мне тремя событиями. Героем первого стал мой пятнадцатилетний брат Миша – отчаянный безбожник и мастер на всякие дерзкие шутки. Он, заслышав тревожные гудки, подбежал к божнице, упал на колени и стал молча креститься. Все мы сделали квадратные глаза, не понимая, что с ним происходит и, зная, что в Бога он не верит. А тот, видя, что привлек к себе внимание всех, громко запричитал:

– Пошли, Господи, наводнение пострашнее, чтобы все дома в нашем Заозерье посносило!

Женщины, особенно бабушка Степанида Григорьевна, были потрясены этим богохульством. Они дружно бросились к стоявшему на коленках Мише, схватили его за шиворот и вытолкали в сени. Миша же весело смеялся и, вяло упираясь, повторял:

– Ну что я такого сделал! Ну, пошутил! Ведь воды от этого ни убавится, ни прибавится! А бога я никак не обидел. Я же ему молился!..

 

Не успели еще улечься страсти после Мишиной выходки, как на пороге нашей квартиры, находившейся на втором этаже высокого флигеля, появился художник Кузмич с двумя гусями под мышками. От погони за гусями и подъема по крутой лестнице его лицо раскраснелось, а сам он стал казаться совсем толстым и маленьким из-за расширявших его фигуру крупных гусей. Кузмич долго жил в нашем доме на правах друга отца и называл себя не художником, а живописцем, хотя этого слова у нас никто не знал. Видя наше крайнее удивление из-за того, что он тащит водоплавающих птиц в дом, Кузмич, торопясь, объяснил:

– Гусей может унести водой! Посмотрите, какой поток хлещет через двор! Пусть побудут дома. Этот забавный эпизод с художником рассмешил всех. Мама и мои сестры от души хохотали, и даже бабушка сменила гнев на милость и молча весело щурила свои подслеповатые глаза. Миша воспользовался моментом, чтобы скрыться с бабушкиных глаз: он быстро схватил гусей и потащил их обратно в хлев.

 

Я очень любил во время наводнения плавать по залитому водой двору в большом деревянном корыте или на плоту, наспех сколоченном из всякого деревянного хлама. Затевал эти дела, естественно, мой старший брат. Помню, как все домашние сидели в то наводнение на нашем высоком крылечке и, греясь на солнышке, смотрели на быстрый поток, который шел с реки через наш двор и дальше на улицу. На этот раз Мише не надо было сколачивать плот из чего попало: он плавал на воротах, которые отец предусмотрительно снял с петель, чтобы их не вывернуло сильным напором воды. Миша ловко орудовал шестом, направляя плот в нужную сторону. Когда он вдоволь наплавался и причалил к крыльцу, я упросил отца, чтобы он разрешил поплавать и мне. Получив «добро» на плавание, я мигом вскочил на плот и шестом оттолкнулся в сторону затопленной будки Трезора: там не было течения, и вода была спокойной. От будки я направился к кузнице, но с ужасом почувствовал, что плот потянуло в русло быстрого потока. Я растерялся, бросил шест и приготовился спрыгнуть с плота и ухватиться за перекладины калитки, когда он будет проплывать через ворота. К счастью, мне это удалось сделать, и Миша, который кинулся мне на помощь, уже брел обратно к крыльцу по пояс в ледяной воде. Я услышал грозный крик отца:  – Лезь по забору к кузнице, а потом снова по забору к дому!

 

Когда я лез по заборам, то меня более всего беспокоило, что на крыльце отец меня встретит ремнем. Отец твердо придерживался правила о неотвратимости наказания. И на этот раз я был бы непременно выпорот: пропали ворота, которые сделать мог только хороший мастер и за хорошие деньги. Но, к моему удивлению и великой радости, произошла осечка: когда я появился на крыльце, мама приоткрыла дверь на лестницу и толкнула меня в спину. Я стрелой влетел на второй этаж и из-за необычности ситуации первое время не знал, о чем думать и чем заняться. Но все же сообразил, что на крыльце мне больше делать нечего и на глаза отцу без надобности показываться не стоит. Вечером отец все же отвесил мне оплеуху за погубленные ворота. Но она была символической, т.к. давалась не под горячую руку.

 

Теперь расскажу о трагедии, которую мне пришлось видеть во время неожиданного ледохода в начале зимы, который случился вскоре после приезда нашей семьи в Томск. В тот год река встала рано, ударили осенние морозы, зарядили снегопады, и по Томи вскоре установился санный путь. В один из хмурых дней ноября, когда стояли довольно теплые дни, город наполнился тревожными гудками. Мы вначале подумали, что где-то большой пожар. Но дыма нигде не было видно, и на мачте пожарной каланчи на Каштаке не было видно шара, который бы указывал, в каком секторе города горит. Вскоре все прояснилось: внезапно тронулась Томь, и народ побежал к реке… Кинулись к берегу и мы всей семьей. Там была масса людей, потрясенных тяжким зрелищем: по реке шел сплошной лед, а между Заячьим островом и берегом на большой льдине плыла подвода с поклажей. У лошади стоял возница, держа ее под уздцы, и смотрел в нашу сторону. Запомнилось и поразило то, что человек на льдине ничего не предпринимал, и люди на берегу стояли неподвижно и молча. В этом тягостном молчании и бездействии угадывалась полная безвыходность создавшегося положения: ни сам человек на льдине, ни толпа на берегу ничего не могли сделать для его спасения… Единственно, кто мог бы спасти человека – это вертолетчики. Но до создания винтокрылых машин еще должны были пройти десятки лет…

 

Много воды утекло с того печального ноября, но невозможно забыть увиденную мной трагедию. Видимо, на льдине оказался крестьянин из какой-то деревеньки в верховьях Томи. Он ехал в город на базар и стал жертвой внезапного повышения уровня воды в результате сильного потепления в горах, откуда река берет свое начало. Когда же приблизился водяной вал и лед стал трескаться, крестьянин, очевидно, растерялся и не успел добраться до спасительного берега, пока трещины во льду еще сильно не разошлись. Вспоминая этот гибельный зимний ледоход и беспомощного человека на льдине, я вновь и вновь начинаю обдумывать всевозможные способы его спасения. Но ничего реального придумать не могу. Обычно останавливаюсь на том предположении, что льдину с подводой нанесло на остров, каких немало на Томи ниже города, и возчик сумел съехать на твердую землю. Там он дождался нового ледостава и благополучно пересек протоку, выбравшись на коренной берег… Пусть это было именно так!

 

 

Закутин яр

 

Стояла суровая зима 1935-1936 годов. После голодного 1933 года жизнь в Томске постепенно входила в свою обычную колею тех тревожных лет. Недавно отменили карточки, и хлеб можно было купить в любой лавке. На базаре появились мука и мясо. Однако цены непомерно высоки и по карману только зажиточным горожанам. А до этого на базаре была лишь конина (махан), которую везли татары из окрестных деревень. Отца маханом снабжал наш хороший знакомый Зайнэ, который работал председателем колхоза в татарской деревушке Юшта, что до сих пор стоит среди заливных лугов на том берегу Томи против города. Постепенно стихал ночной разбой на плохо освещенных окраинах города. Реже проносились слухи об убитых и раздетых людях, трупы которых обнаруживали по утрам то под Базарным мостом, то в глубоком каньоне Ушайки, то в оврагах на Каштаке. Однако напрасно думали горожане, что жизнь стала налаживаться... На головы сибиряков, переживших переворот 1917 года, братоубийственную гражданскую войну, трагедию раскулачивания и этот голод, свалилась новая беда: правительство затеяло ожесточенную борьбу с "врагами народа".

 

Совсем недавно, нам - ученикам школы, - директор объявил, что народный комиссар просвещения Бубнов оказался "врагом народа". Мы быстро сдернули со стены красивый портрет в застекленной рамке и растоптали, усеяв пол мелкими осколками стекла и кусками разорванного портрета: врагу - участь врага. Какая это страшная сила - бездумная вера вождям: сказано - враг, значит - враг. Никаких сомнений быть не может! А не я ли много лет всматривался в интеллигентные черты человека в старинном пенсне, которого считал самым грамотным в стране. Услыхав же, что он - враг народа, на портрете я уже вижу противную рожу предателя, волка в овечьей шкуре, которого следует расстрелять, как на митинге учащихся сказала наша завуч. И пошла гулять шпиономания, поиски врагов народа. Среди горожан расцветало стукачество: подлые людишки судорожно вспоминали "подозрительные" слова и поступки соседей и знакомых и строчили анонимные доносы.

 

Поиск "врагов народа" породил психоз в школах: ребята умудрялись на рисунках в книжках, на обложках тетрадей, на ярлыках спичечных коробков рассмотреть то жабу, то свастику, то еще какую-нибудь антисоветчину. Особенно запомнилась обложка тетради, на которой был изображен кадр из кинофильма "Чапаев", где Василий Иванович, заломив папаху набекрень, указывает Петьке, куда строчить из пулемета. Так вот на этом рисунке многие школьники ясно видели, что вместо папахи на голове Чапаева - жаба. Сходство папахи с жабьей головой особенно усиливалось, если тетрадь перевернуть. Грешным делом и мне тогда казалось, что художник преднамеренно исказил кадр, сделав папаху, напоминающую жабью голову. Сейчас об этом стыдно вспоминать. Школьников, как стадо телят, гнали в нужном направлении. Но не так просто было со взрослыми. Когда в крепкий декабрьский мороз 1934 года из Москвы пришла печальная весть об убийстве Кирова, то мужики в кузнице единодушно решили, что "ухлопали" свои же, чтобы разделаться с неугодными.

 

Особенно запомнилось тревожное время подготовки к выборам в местные Советы. Для того чтобы за выдвинутых кандидатов избиратели проголосовали единодушно, были созданы специальные комиссии, лишавшие избирательных прав тех граждан, которые могли проголосовать против. Таким образом, к открытым "врагам народа" добавилась огромная масса "скрытых врагов" - лишенцев. В их число попали граждане, служившие в царской армии, раскулаченные в период коллективизации и другие. Лишенцы не только не имели права голоса, но и лишались многих гражданских прав: они не могли занимать ответственные посты на государственной службе, дети лишенцев не принимались в высшие учебные заведения. Были и другие запреты, но я хорошо помню эти два. Лишенцев оказалось так много, что эта зловещая мера буквально по живому разрезала население города. Списки лишенцев были напечатаны на огромных белых листах размером с газету и расклеены по всему городу. Много ребят, родители которых оказались лишенцами, было и у нас в классе. Идя в школу и обратно, они стыдливо обходили списки, у которых часто толпились озорные мальчишки, со смехом выкрикивавшие фамилии своих соучеников:

- Ребята! А отец-то нашего отличника и тихони Плотникова лишенец, оказывается! Какой Петька отличник, если отец у него был буржуем?!

 

Для меня эта предвыборная кампания казалась бесконечной, и я боялся ее как огня. Местные власти хорошо знали, что у отца своя кузница и его простым росчерком пера могли определить в лишенцы. Поэтому, когда у висевшего недалеко от нас белого полотнища никого не было, я быстро шел к нему и находил столбец на букву "И". С затаенной тревогой пробегал глазами по фамилиям. Больно кололи в сердце фамилии Ивановых, но, слава Богу, инициалы были другими, и страх отступал. Отца спасло то, что у него был бесплатный инвалидный патент, и он имел официальный статус кустаря-одиночки, то есть чужой труд не эксплуатировал. Молотобойцем у отца был, в основном, мой брат Миша. Помогал в кузнице и я. Но с наступлением холодов, когда начинался сезон ковки лошадей и оковки саней, отец нанимал молотобойца со стороны. Обычно это были знакомые нам парни, которые всем говорили, что помогают отцу просто так - выпить захотелось.

 

Надо сказать, что в эти жестокие времена выявились не только подлые людишки, писавшие доносы. Очень часто зажиточные семьи, чувствуя, что их имущество будет "описано", по ночам несли наиболее ценные вещи к своим знакомым, чтобы потом взять их обратно, когда в итоге останутся нищими. И к нам несли вещи. Так у нас в доме долго стоял старинный граммофон с огромной красиво расписанной трубой и тяжеленный альбом с пластинками. Эту диковинную штуку я слышал впервые. Из всех пластинок мне запомнилась одна, в которой певец на комический лад пел о незадачливом выпивохе:

...Напьется лунный мужичишко,

Его стошнило и - капут:

Сблевал на новое  пальтишко.

Чего ж поделаешь ты тут ... В этой песенке удивляло меня то, что мужичишко был "лунным" и очень жаль было, что он испачкал новое пальто.

 

Как и сейчас, в те трудные времена был жив народный юмор, откликавшийся на происходившие события. Так по городу ходил анекдот: двое стоят на улице, пересвистываются и жестикулируют. Оказывается, это - люди, лишенные права голоса. Были и другие беды, свалившиеся на горожан. Не смотря на то, что в стране были созданы многочисленные трудовые армии из сосланных на Колыму, в Нарымский край и другие медвежьи углы, где добывали золото и строили каналы, правительство нуждалось в валюте, чтобы платить американцам и немцам, строившим нам автозаводы и гидростанции. Для получения золота и других ценностей от населения были открыты "Торгсины" - магазины, в которых были дефицитные товары и всевозможные продукты. Это что-то вроде бывших до недавнего времени "Березок". Торгсин - сокращенное название организации "Торговля с иностранцами". В нашем классе учились три паренька из богатых семей, которые постоянно жевали, как хлеб, дорогие конфеты, ели шоколад, о вкусе которого я тогда и не подозревал. Как потом оказалось, они воровали дома серебряные ложки и обменивали их в "Торгсине" на эти лакомства.

 

Однако "Торгсин" не оправдал надежд правительства на скупку нужного количества золота и драгоценностей у населения. Тогда всем отделениям ГПУ из центра пришел приказ о насильственном их изъятии у зажиточных граждан. И страшная машина Главного Политического Управления заработала на полные обороты: почти ежедневно по городу проносились тревожные слухи, что "забрали" богатого часовщика Маркова, известного врача Гельфонда, бывшего домовладельца Кривошеина... И пошло, и поехало... У "стукачей" появилась новая возможность отличиться перед власть предержащими: они писали пространные доносы на богатых горожан, указывая, что у них есть и где может быть спрятано. Черную кампанию изъятия ценностей у населения я хорошо знаю, как говорится, из первых уст. Дело в том, что моя мачеха Анна Михайловна, мягкий и очень добрый человек, в то время провела несколько месяцев в мрачных подвалах ГПУ, где от нее добивались выдачи оставшегося у нее золота и драгоценностей. Ей не поверили, что она отдала все, что у нее было в ту страшную ночь, когда бригада сотрудников буквально вверх дном перевернула всю квартиру, кладовку и амбар. Как она могла не отдать! Анна Михайловна безумно любила своих сыновей Шурика и Леню, которым могло в противном случае "не поздоровиться", о чем ее предупредил "главный начальник", руководивший ночным обыском, который правильнее было бы назвать разбоем.

 

Ее любимые дети все же погибли: Леня в 1937 году в лагерях ГУЛАГа, а Шурик - в 1943 на фронте. Об Анне Михайловне и ее сыновьях я расскажу отдельно. Сейчас же лишь вкратце описываю ее переживания, связанные с пребыванием в ГПУ, чтобы более полно обрисовать обстановку в нашем городе, когда происходили события, описываемые в этой повести. Как-то я с Анной Михайловной шел по Ленинскому проспекту мимо большого дома из красного кирпича. Когда мы приблизились к решеткам, прикрывавшим подвальные окна этого мрачного здания, она, настороженно повернув свои большие черные глаза в их сторону, тихо сказала:

- Леня! Видишь эти решетки? Я за ними просидела почти полгода! Сказав это, она долго шла молча, погрузившись в бездну тяжелых воспоминаний. Близость этого дьявольского заведения, видимо, сделала до боли осязаемыми муки, которые она здесь перенесла и о которых сейчас вспоминала.

 

- Они, отпуская, взяли с меня подписку, что я никогда и никому не расскажу, что со мной делали. И ты об этом никому не говори, если не хочешь, чтобы меня опять схватили и упрятали в эти катакомбы... Я дала себе слово никогда не ходить мимо этого страшного дома. Но вот с тобой решила не обходить его стороной. Ты должен знать, что это за дом и что творится в его ужасных подвалах! Она вновь надолго замолчала. Молчал и я, не умея найти нужных слов... Анна Михайловна жила по соседству с нами на Войковой. Она была вдовой видного томского врача Янкелевича Рафаила Ароновича, который до революции был весьма богатым человеком. Вот и "положили глаз" работники ГПУ на его богатую вдову...

 

Вскоре после нового 1936 года у нас в средней школе номер три проходило общее комсомольское собрание. Тогда какой-то шутник выкрикнул мою фамилию в состав президиума. Обычно туда выбирали толковых ребят из девятых и десятых классов. А тут вдруг меня - ученика восьмого.

- Иванова, Иванова в президиум! - не унимался этот весельчак, - Иванов - старый комсомолец: без году неделя как в нашей организации и учится отлично! Сережа Молодых, наш уважаемый комсорг, пытался возразить ему. Но куда там! С шумом и смехом единогласно проголосовали за предложенный состав. И вот я в великом смятении понуро бреду к столу президиума мимо корчащих веселые рожи приятелей. Пока я выбирался из дальнего угла, куда забился, да шел к столу, там выбрали председателя и утвердили повестку, а мне сказали, чтобы я "вел протокол". У меня буквально потемнело в глазах: как это делается я не имел ни малейшего представления. Да и писал я тогда, как впрочем, и сейчас, "как курица лапой" и очень медленно, особенно, когда это приходилось делать на людях.

 

Серега Молодых уже почти заканчивал свой короткий доклад на тему "Комсомольцы! Укрепляйте оборону нашей Родины! Поступайте в военные школы!" (до 1939 года военные училища назывались школами), а я все еще не знал, с чего начать, тщетно пытался понять, как пишется протокол. Тогда я толкнул сидевшего рядом председателя собрания, ученика девятого класса "А", и попросил подсказать, как писать. Но, как на грех, это был тот парень, с которым мы лоб в лоб столкнулись на днях на перемене. Он был значительно меньше ростом и худощав, а потому я буквально сшиб его с ног. Я пытался оказать ему помощь и подал руку, чтобы он поднялся, но он очень обиделся, поднялся сам, обозвал меня дураком и поплелся в класс.

- Тебя выбрали, ты и пиши,- сказал с ехидцей председатель и повернул голову в сторону комсорга, который заканчивал свой доклад страстными призывами крепить оборону и советовал подумать относительно того, чтобы по окончании учебного года подать заявления в военкомат о желании поступить в военные школы.

 

И докладчик,  и все ребята, как обычно, спешили домой. Собрание быстро закончилось. Поднялся невообразимый гвалт, все разом повскакали с мест и,  давя друг друга в дверях, кинулись  в раздевалку. Я все еще не терял надежды остановить кого-либо из старшеклассников и спросить, как и что писать. Но все отнекивались и бежали, не сбавляя  скорости… Обескураженный вконец, я опустил голову, уткнувшись в чистые листы тетради протоколов. Было такое ощущение, что пришел конец света, и я ничем не могу помочь себе. И вот к моему радостному изумлению в распахнутых дверях конференц-зала появился всеми уважаемый, а теперь и любимый мною комсорг Серега! Добродушно улыбаясь, он подошел к столу, сел рядом и сказал:                                                                                                           

- Я сразу понял, что ребята для смеха выбрали тебя в президиум и назначили секретарем. Ты, конечно, не умеешь вести протокол. Я тебе сейчас растолкую, как ведут эту канцелярскую писанину. В следующий раз ты будешь это делать как заправский волостной писарь. И когда тебя снова выберут в секретари, ты спокойно напишешь протокол. Даже раньше, чем закончится собрание, - рассмеялся Сережа собственной шутке.

 

Я слушал Серегу и смотрел на него удивленно, и все не верилось, что это не во сне, а наяву. С недоброжелательностью и черствостью я сталкивался в жизни не раз и не два, а вот с такой добротой и вниманием - не часто! Со мной занимается, учит самый уважаемый парень в нашей школе. Что бы я делал, если бы он не вернулся?! Не буду описывать детали этого необычного и запомнившегося урока. Сидел Серега со мной долго. Он рассказал мне о стандартной схеме протокола, про эти дурацкие "слушали - постановили". В итоге, он продиктовал мне весь протокол, припоминая, о чем говорили ребята, и что в итоге решили.

- Если не хочешь в другой раз попасть впросак, - сказал Сергей наставительно, но добродушно, - приди домой и по этой схеме снова напиши протокол собрания. Напиши, даже если тебя будет тошнить от этого занятия. И тогда это историческое достижение уездных писарей "слушали - постановили" засядет в твоей голове, как гвоздь.

 

С этими словами Сережа встал, потянулся, тщательно оправил красиво сидевший на нем широкий ремень с портупеей (негласная форма комсомольских вожаков того времени) и уже совсем по-дружески, доверительно сказал:

- Вообще-то вся эта писанина - формальность,  которую потом  никто не читает. Но не нами заведено, не нам и отменять... Молча, уже, видимо, думая о чем-то другом, Сергей крепко пожал мне руку и быстрым шагом пошел к выходу... Первый раз мне пожал руку такой уважаемый мною человек! Я не шел, а летел домой, летел на крыльях. Есть же на свете такие хорошие люди! Дома я быстро поел и на свежую память написал протокол того злополучного собрания, которое, как ни странно, стало неким поворотным пунктом в моей жизни. Когда кончилась, наконец, возня с протоколом, и я успокоился, то невольно подумал: а не поступить ли мне в военную школу после восьмого класса, если отец действительно не разрешит мне ходить в девятый, а потом и в десятый и захочет сделать меня молотобойцем? Конечно, как-то не увязывалась логическая цепочка: хотел стать ученым-химиком, и вдруг возникла перспектива стать артиллеристом, то есть быть профессиональным военным. Но обстоятельства тогда еще не принуждали меня к активным действиям, и этот вопрос постепенно отошел на задний план.

 

В конце марта, когда с южных скатов крыш повисли прозрачные сосульки, меня неожиданно вызвали в учительскую. Я сильно испугался, быстро прокрутил в памяти все свои поступки за последние и не последние дни. Ничего в них предосудительного я не обнаружил. Однако на вызов двинулся с тяжелым сердцем. Открываю дверь учительской. Там чинно сидят за большим столом наша завуч Мария Леонтьевна, комсорг Сережа Молодых и еще два малознакомых старшеклассника из учкома. Мария Леонтьевна пригласила меня сесть и тотчас приступила к делу:

- Мы тут посоветовались относительно письма из деревни Закутин Яр. В нем ребята просят прислать комсомольца, который бы помог им создать школьную комсомольскую организацию. Подумали вместе и решили, что это можешь хорошо сделать ты. Все внимательно смотрят на меня. От этой новости у меня похолодело в душе. В то же время я возгордился:  какое важное дело мне поручают!

- Ну, как?  Согласен? - О деталях поездки тебе расскажет Сережа Молодых, - сказала Мария Леонтьевна, как о чем-то второстепенном и несущественном, закончив на этом разговор.

 

В голове  у меня мгновенно завертелось: кто будет кормить моих кроликов, сидящих в клетках в холодной конюшне (никто не будет, конечно!), сколько уроков я пропущу? Особенно жаль было пропускать физику и химию: по физике шло электричество, которое меня очень интересовало. Встал непраздный вопрос: в чем ехать, если  у меня ношенные-переношенные валенки и пальтишко на "рыбьем меху",  сшитое из старой шинели? На руках у меня чиненные-перечинненые варежки, которые не прикрывают запястья,  и суставы промерзают так, что перестают сгибаться. Рукава "шинелки" очень коротки, так как я из нее давно "вырос", как говорила не раз бабушка Степанида. А ведь в деревне меня будут встречать как горожанина, а, следовательно, прилично одетого человека. Да и замерзнуть можно сто раз, пока будешь ехать на подводе от Межениновки до этого Яра. А туда, как сказал Серега, ни много, ни мало - тридцать верст с гаком. А этот самый "гак", как говаривал мой отец, часто бывает более половины! От этих тяжких размышлений я то и дело впадал в уныние, не решаясь, однако, пойти к Сереге и отказаться от поручения. Комсомольское поручение я считал выше всякого иного дела и его надо обязательно выполнять. Этим обычно заканчивались мои горькие думы о поездке в глухую деревню, куда вначале надо ехать поездом, на котором я еще никогда не ездил.

 

Хочешь - не хочешь, а время идет: комсорг Серега созвонился с Межениновским сельсоветом, колхозом "Светлый путь" в Закутином Яру и договорился, что на станции в назначенный день и час меня будет ждать подвода. На прощание Сережа в общих словах рассказал, что я должен сделать в деревне и ответил на мои довольно невнятные вопросы. Виновато улыбнувшись, он с сожалением признался, что ему никогда не приходилось создавать комсомольскую организацию и посоветовал мне действовать по обстановке и не робея. Легко сказать "по обстановке"! А как именно? Самое печальное для меня было то, что ребята ожидают специалиста из Томска, а приедет плохо одетый и не очень развитый школьник из восьмого класса, который, хотя и учится отлично, но ровным счетом ничего не знает из того, в чем нуждались разбитные деревенские ребята и о чем просили помощи из города.

 

Однако пора собираться. До отказа набиваю сеном кроличьи клетки. Вместо воды накалываю большие куски льда. Зачем я держу этих ушастых затворников - не знаю. Наверное, потому, что соседка Анна Михайловна подарила мне четыре стандартные кроличьи клетки, сделанные по всем правилам звероводства. Еще, наверное, потому, что очень люблю этих забавных и безобидных зверюшек. Особенно мне нравилось смотреть, как быстро исчезает за их рассеченной губой длинная соломинка, которую они грызут с непостижимой быстротой. Вместе с клетками Анна Михайловна подарила мне и кроликов. Было их штук шесть красивой породы Шиншилла. Я их кормил, чистил клетки, но никогда не убивал на мясо, а тем более не обдирал их. Приплод я отдавал своим приятелям, которые иногда приносили мне хорошо выделанные шкурки. В то время я очень увлекался всевозможным оружием, химией, работал на добровольных началах помощником киномеханика в Доме Крестьянина, много занимался фотографией. Времени на кроликов просто не  хватало, и я частенько задумывался над тем, что ушастиков пора ликвидировать. Я бы это сделал, наверное, давно, но не хотелось огорчать Анну Михайловну, которая вскоре стала мне доброй мачехой.

 

Теперь же, когда я был вынужден на несколько дней уехать из дома и зверюшки останутся без присмотра, я твердо решил, что пришла пора это сделать. Мне достаточно Трезорки, который тоже приносил мне много радости, но за которым нужен постоянный уход, так как он сидит на цепи. Особенно много удовольствия мне доставляло спускать его на волю, где он бесновался от радости, делая большие круги на огромной скорости и периодически сильно ударяя меня передними лапами в грудь. Он так бурно переживал чувство свободы, что я, глядя на его восторг, начинал испытывать какое-то тихое внутреннее счастье. Надо сказать, что Трезорка, набегавшись, легко давался в руки, чтобы вновь надолго застегнуть на его ошейнике карабин. Он не представлял себе жизни без цепи. Кроме того, он с позднего вечера до раннего утра бегал по блоку вдоль двора. Настал день, когда я должен был отправиться на вокзал и ехать в Межениновку. В ту пору эта станция-минутка означала для меня примерно то же, что сейчас Хабаровск или Владивосток. Сердобольная и внимательная Анна Михайловна собрала мне на дорогу кое-что из еды, и я отправился в дальний путь. 

 

Я уже рассказывал, что никогда до этого не ездил по железной дороге. Слушая разговоры взрослых, в которых они то и дело называли номера поездов, я думал, что они называют номера паровозов, и очень удивлялся их необычайной памяти: ведь паровозов, что лошадей, хотя и намного меньше. И сейчас, купив билет, я пошел к паровозу, что усиленно пыхтел и дымил в голове состава, в надежде прочитать его номер. Но на будке машиниста я прочел закопченое клеймо: "Серия Ов" и дальше шел длинный номер. Меня это крайне смутило, и я пошел к дежурному по вокзалу, который стоял с красной повязкой на рукаве у начищенного до самоварного блеска станционного колокола. Я спросил у него, какой номер поезда стоит на первом пути и готовится к отходу. Он назвал мне тот номер, который мне был нужен, и только тогда я спокойно пошел к своему вагону. Меня еще долго смущало несоответствие номера поезда номеру паровоза, пока позже я не разобрался, в чем тут дело.

 

Три раза прозвенел колокол, гулко свистнул паровоз, и с нарастающей частотой застучали колеса. За окнами вагона побежали телеграфные столбы,  провода на которых то быстро опускались, то также быстро поднимались. Еловый лес с белыми шапками на деревьях порой вплотную прижимался к линии телеграфных столбов, а иногда вдруг убегал далеко к горизонту и глазам представлялся сверкающий простор заснеженных полей. Я впервые смотрел из окна идущего поезда, и все мне было очень интересно. Но все же верх брали грустные размышления о том, что же я буду делать в этом Закутином Яру... Так прошло около двух часов, пока перестук колес на стыках стал реже и кондуктор громко объявил:

- Станция Межениновка. Стоянка поезда две минуты! Схватив узелок с провизией, я быстро пошел к выходу. Когда вагонные тормоза отскрипели свою унылую песню, я спрыгнул с подножки на перрон и, щуря глаза от яркой снежной белизны, оглядел крохотную станцию. Рядом с желтым станционным домиком у бревна коновязи стояла худющая рыжая кобылка, запряженная в розвальни с несуразно широкими деревянными полозами на очень высоких копылках.

 

Наметанным глазом кузнечного подмастерья я сразу определил, что это - дровни, то есть сани специально сделанные для езды по глубокому снегу при вывозке дров из леса или сена с полей. На дровнях лежал клок сена. Хозяин этого "рысака", наверное, грелся у печки в домике, из маленькой жестяной трубы которого поднимался хилый дымок. Идти в домик не хотелось: возница сам должен выйти навстречу единственному человеку, который спрыгнул с поезда. Подойдя ближе к подводе, я, от нечего делать, стал рассматривать убогую клячу с выпирающими ребрами и провисшей спиной, будучи уверен, что эту животину, впряженную в такой роскошный экипаж, подали за мной. Кобылка была в летах и стояла, широко расставив передние ноги, как обычно стоят старые лошади. Видно было, что она давно не кована, так как копыта, особенно на передних ногах, представляли собою растоптанные лапти. Сразу пришла на ум мужицкая прибаутка:

...Уши врозь,

Дугою ноги

И как будто стоя спит ...

Вспомнилась и другая:

...Ни сопата, ни горбата,

Животом не  надорвата

Под гору без кнута бежит ...

 

Когда же тепло вагона сдуло с моей лопатенки (так бабушка Степанида называла неказистую одежду), и первые мурашки холода побежали по спине, я с тревогой посмотрел на тощий клок сена на санях и подумал, что если ехать на голых досках, можно запросто околеть.

- Тулуп-то возница верно греет у печки, чтобы дать мне его тепленьким, - размечтался я, с удовольствием подумав о тепле. Однако время шло, и я уже основательно промерз. Решив сам отыскивать возницу, я отправился к станционной теплушке. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как дверь ее открылась и в густых клубах теплого воздуха из нее вышла молодая женщина, одетая по-городскому. Когда мы с ней поравнялись, она повернулась ко мне и спросила:

- Слушай, парень! Не ты ли должен ехать в Закутин Яр?

- Да,- ответил я без энтузиазма, сразу сообразив, что она приехала за мной, что никакого тулупа нет, и придется ехать в такую даль на голых досках.

- Тогда поехали. Дорога не близкая! Говорила она каким-то жестяным голосом, в котором чувствовалась плохо скрываемая недоброжелательность. Женщина отвязала лошадь от изгрызенного бревна коновязи и встала на доски саней, упершись коленями в передок. Я примостился сзади. Возница подергала вожжами, чмокнула, и мы тронулись. Когда пошла разбитая дорога и сани стало бросать из стороны в сторону, возница опустилась на колени, присев на валенки.

 

Несмотря на то, что кобылка, отдохнувши на станции, шла довольно резво, женщина, как заведенная непрестанно понукала ее и дергала вожжи. Я, хорошо знавший лошадей и конный извоз, сразу понял, что возница взялась не за свое дело. Невольно вспомнил маму. Как она не только умело, но и ловко все делала! И запрягала и ездила. В этом деле она иных мужиков могла за пояс заткнуть, как часто говаривал мой отец. Едем чистым полем. Метет сильная поземка, то и дело бросая в лицо густой рой колких снежинок. Дорогу перемело. Ее сильно раскатали и потому наши дровни без железных полозов ударяются то в левую, то в правую колею, и мы должны крепко держаться за прясла, чтобы не вылететь в снег. Возница упорно молчит, и это молчание давит меня как-то даже физически. Молчу и я. Вести разговор со взрослым человеком, так, ни о чем, для приличия, я не умею. Тем более что чувствую ее явное нежелание говорить со мной.

 

Постепенно я промерзаю до костей. Особенно замерзли руки. С нетерпением жду, когда дорога пойдет лесом и ветра не будет. Впереди маячила темная гряда тайги. Холод уже забрался и за голенища пимов, которые я ношу на босу ногу, без портянок. Сказать женщине, что я замерз - стесняюсь. Мартовский морозец эдак под двадцать градусов и пронизывающий ветер делают свое коварное дело. Я замерзаю окончательно, чувствуя озноб по всему телу, и начиная тихо паниковать. Ко всему прочему я сижу практически на голых досках, хотя женщина и оставила мне более половины того клочка сена, что был в дровнях. Возница молчит, продолжая непрестанно понукать лошадь и дергать вожжи. Можно было подумать, что в Межениновку она ездила за каким-то узлом или ящиком, и вот теперь везет его в деревню и молчит: не будешь ведь разговаривать с поклажей.

 

Несмотря на то, что все мои чувства скованы холодом, и я занят только одной мыслью - как согреться, все же замечаю, что наша кобылка шагает, как на ходулях, ноги ее все чаще разъезжаются и она сбавляет ход. Я посмотрел на ее копыта и ужаснулся: дороги они уже не касались, и лошадь упиралась на прочные натоптыши из утрамбованного снега, которые образовались под копытами. Надо немедленно сбить эти заледенелые комки, а иначе лошадь скоро не сможет подняться даже на незначительный бугор и притормозить на спуске. Так же надо было укоротить шлею, так как всякий раз, когда дорога шла под гору и женщина придерживала лошадь, хомут съезжал с шеи бедного животного и повисал на ушах. Когда я уже совсем было собрался сказать женщине, что надо сделать, я замерз настолько, что, уже не думая ни о чем, спрыгнул с саней и побежал вприпрыжку, ожесточенно дыша в сложенные варежки. В первые минуты бега всегда кажется, что стало еще холоднее. Но я знал, что это чувство обманчиво и надо терпеливо прыгать и тогда холод постепенно отступит. Возница моя по-прежнему молчит. Она лишь на мгновение повернула голову, когда я спрыгнул на дорогу.

 

Однако далее произошли события, которые резко изменили картину происходившего. Началось с того, что рассупонился хомут, и дуга упала на загривок лошади. Женщина резко натянула вожжи и громко закричала:

- Тпру-у, тпру-у, окаянная! Чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Ну, за что мне такие мучения! Сам бы ехал, идол проклятый, а не посылал кого попало, - в сердцах ругала она кого-то, кто, видимо, принудил ее к этой поездке. В голосе женщины было столько отчаяния и безысходности, что, казалось, она встретила на дороге бездонную пропасть, которую ни объехать, ни обойти... Когда лошадь остановилась, женщина выскочила из дровней и, проваливаясь в рыхлом снегу обочины, пошла вперед. С гримасой отчаяния она остановилась у оглобли, с которой уже соскочил гуж.

- Провалился бы в тартарары этот "Светлый путь" со своими дохлыми клячами и рваной упряжью, - запричитала чуть не плача женщина, безуспешно пытаясь установить дугу на место. У нее  ничего не получалось и не могло получиться,  так как заложить ее она пыталась совсем не так,  как следовало. Да и супонь она полностью не смотала,  из-за чего хомут не  расходился на всю ширину. Вовсе отчаявшись что-либо сделать, она заплакала и  заголосила:

- Да что же это за проклятая власть такая! Всех мужиков на Колыму да в Нарым, а мы, бабы, тут маемся! Плача и ругая на чем свет стоит и власть, и колхоз, и какого-то безголового пьяницу, она с возрастающей настойчивостью пыталась наладить упряжку. Но у нее то падала в снег оглобля, то дуга заваливалась на загривок либо на нос лошади. Было видно что она сильно замерзла и руки в тонких перчатках ее уже плохо слушались.

 

То и дело она дышала на них и совала под пальто, прижимая к груди. После очередной безуспешной попытки сделать что-то путное, она уже без слез, но с гневом запричитала:

- Крепка у нас только советская власть! (распространенное в ту пору ругательство в адрес властей, ставшее поговоркой у простого люда).

- Каким был Закутин Яр! А теперь все пошло прахом: ни добрых коней, ни работящих мужиков. Осталась одна пьянь комбедовская (в комитеты бедноты выбирали только мужиков, не имевших своего достаточно крепкого хозяйства). Что бы их всех приподняло да как следует ударило. Много слыхал я ругани по поводу Советской власти. Но с такой обозленностью против существующих порядков я столкнулся впервые. Мне казалось, что я даже слегка пригибаюсь, когда над моей головой, убежденной в правоте нашего дела, пролетали как снаряды, гневные слова "классового врага", как я сразу же окрестил эту угрюмую и злобную женщину. Но все эти события с упряжкой и ругань возницы все же как-то поверхностно касались моего сознания, так как я до невозможности замерз, без конца прыгал и дышал на вконец окоченевшие руки. Женщина по-прежнему меня не замечала, и я, прыгая как подраненный заяц, молча наблюдал эту горестную сцену отчаяния.

 

Но вот я почувствовал, что руки мои стали постепенно отходить, и холод вроде выбрался из-под пальтишка,  на ногах появились пальцы. События стали как бы более реальными, и прежний туман безразличия к происходящему стал рассеиваться. Это позволило мне пересилить робость и стеснительность перед слабой, но, видимо, властной женщиной. Я подошел к ней и неуверенно сказал:

- Давайте я сделаю... Я это умею... У меня отец кузнец... и женщина так недоуменно посмотрела на меня, будто я появился здесь совершенно неожиданно, вроде бы с неба свалился. Она сильно округлила глаза и молча отошла от лошади. Но по ее  поведению я понял, что она как бы сказала:

- Давай, попытайся, если действительно можешь... Наверное, иного выхода она не видела и к моему предложению отнеслась, как утопающий к соломинке. Меня подбодрило то, что в глазах возницы промелькнула добрая искорка. Но возможно мне показалось, так как смотреть ей в лицо я стеснялся и наши глаза встретились лишь на мгновение.

 

Я как можно бодрее подошел к несчастной кобылке, которая тоже порядком продрогла, пока женщина возилась с упряжкой. Первым делом я похлопал ее по холке, как обычно это делают добрые мужики, желая подбодрить или приласкать коняку. Потом я подтянул черезседельник, подняв этим оглобли до уровня гужей на хомуте, и полностью смотал супонь, чтобы облегчить закладку дуги. После этого я быстро и без труда установил дугу и заправил соскочивший с оглобли гуж на место. Сделав это, я уже уверенно перешел на правую сторону, накинул две петли супоня на хомутины, уперся ногой в хомут и до упора стянул его половинки. Затем я быстро намотал оставшуюся часть супоня и надежно заправил его конец. Теперь осталось укоротить шлею, что я и сделал, застегнув ее ремни к пряжкам хомута на последние дырки. Закончив с упряжкой, я взглянул на женщину. Она смотрела на меня с благодарностью, видя, что лошадь запряжена по всем правилам.

 

- Теперь надо бы сбить натоптыши с копыт, - сказал я уже тоном завзятого возчика. Папа-шляпа, папа-шляпа, папа-шляпа, папуля-шляпуля, папочка-шляпочка, папик-шляпик, папонька-шляпонька, папка-шляпка.                            

- Давай, сбивай, раз умеешь, - с готовностью согласилась женщина. Краем глаза я заметил, что она уже с интересом рассматривает меня, как обычно рассматривают инопланетян. Я знал, что для очистки копыт на передке саней должен на веревочной петле висеть специальный железный молоток в виде зубила с ручкой. За зиму мы с отцом и Мишей ковали сотни таких молотков. Осмотрев передок, я ничего не обнаружил. Но, пошарив рукой в толстом слое сенной трухи на досках дровней, я с радостью нащупал кусок старого санного полоза. Это было уже что-то! Подышав на вновь закоченевшие руки, я взял эту железку и, переходя от копыта к копыту, стал сбивать натоптыши. Лошадь с готовностью давала ногу, когда я по ней постукивал ладонью. Я укладывал ее на колено и сильными ударами выколачивал из копыт крепкие как бетон ледышки. Сибирские лошади привыкли к этой операции и ждали ее, так как натоптыши больно давили на мягкую стрелку копыта, и лошадь уже не могла прочно ставить ноги на укатанную дорогу.

 

Очистив копыта, я снова похлопал лошадь по холке, как бы подводя итог проделанной мною работе. Только на этот раз я обратил внимание, что наша смирная кобылка взнуздана: в рот ей, как горячему и строптивому жеребцу, заправили толстые железные удила. Женщина же, не умевшая управлять лошадьми, без всякой нужды непрерывно и сильно дергала за вожжи, раскровенив безропотному животному уголки губ. Я мысленно обругал "специалиста", который взнуздал спокойную лошадь для поездки по таежной дороге, где можно встретить только разве бездомную собаку. Разнуздав лошадь, я, не смотря на глубокий снег, дотянулся до ближайшего куста, выломил длинный прут и положил его в передок. Когда мы снова уселись и поехали, я сказал:

- У вас мерзнут руки держать вожжи. Давайте их привяжем к головке дровней. Дорога здесь одна и править постоянно не надо. Если хотите, чтобы лошадь шла быстрее, то замахивайтесь на нее, и она будет поторапливаться, а от постоянного дерганья за вожжи у нее губы в крови. Удила я вынул. Они ей ни к чему. Женщина никак не отреагировала на мои слова, но ее молчание я расценил как согласие с моими суждениями.

 

Я уже немного освоился со своим новым значением в нашем немногочисленном экипаже таежного вездехода. Дрожь постепенно оставила меня в покое и я, усевшись поудобнее, стал смотреть на проходившие мимо хвойные великаны, вплотную стоявшие к дороге, проложенной по узкой просеке. Лошадка шагала довольно резво и сама переходила на ленивую рысцу, когда шлея подталкивала ее сзади на спусках. Женщина, видя, что лошадь и без ее хлопот исправно исполняет свою роль, села лицом ко мне, откинувшись на передок. Теперь я мог ее рассмотреть как следует, но стеснялся и делал вид, что внимательно смотрю вперед на дорогу. Я понимал, что долго так мне не продержаться, видя боковым зрением, что женщина внимательно смотрит на меня. Наконец, я не выдержал, и наши глаза встретились... К моему удивлению передо мной сидел совсем другой человек с добрым улыбчивым лицом и с добрыми-предобрыми глазами, в которых нетрудно было заметить участие.

- Как звать-то тебя, паренек? - ласково спросила женщина. Я хотел сказать Лев, но постеснялся своего имени и назвался Лёней.

- Зачем же, Лёня, несет тебя нелегкая в наш медвежий угол? Да еще в такую пору? Недаром ведь говорят, что в сибирский марток оденешь трое порток! Она немного помолчала и сказала:

- Меня зовут Антониной, Антониной Васильевной, - уточнила она. Взгляд ее сделался более сосредоточенным,  и было видно, что она приготовилась внимательно выслушать мой ответ.

 

- Меня школа послала выполнять комсомольское поручение - оказать помощь ребятам Закутина Яра создать школьную комсомольскую организацию. Но вы, Антонина Васильевна, не подумайте, что я какой-то комсомольский активист. Я в этом деле ровным счетом ничего не понимаю. Просто вызвали в учительскую вроде как отличника учебы и дали поручение... Меня самого только этой осенью в комсомол приняли.

- Вот лодыри, вот бездельники! - неожиданно для меня взорвалась Антонина Васильевна.

- Подавай им городского комсомольца, а то они сами не могут организоваться! Да было бы желание - больше ничего не надо! Лешка Портнягин - вожак у наших ребят. Грамотный и порядочный парень. Вот бы и поставили его во главе, да принялись за комсомольские дела. Нет, им все усложнить надо, развести говорильню. Теперь всякие лозунги и говорильня в почете. Тошно от этого: вместо дела - одни слова...

Она на минутку замолчала, видимо обдумывая,  что мне еще сказать. Пользуясь возникшей паузой,  я обратился к ней с вопросом, который "гвоздем" сидел в голове и не давал покоя:

- А за какие дела, Антонина Васильевна, по-вашему им следует браться? Я быстро смикитил, что она вмиг решит мою задачу, к которой я не знал даже как подступиться, с чего начать работу новой комсомольской организации.

 

- Тут и думать нечего! Первым делом надо напилить и наколоть побольше дров и привезти их во двор избы-читальни. Организовать в ней по вечерам дежурство ребят да пожарче топить печь. На тепло люди сами потянуться. Надо собрать побольше книг для читальни. Пусть кто хочет - читает в избе, а кто берет домой. Дежурный будет выдавать книги и записывать.

- Да мы в своей школе наберем много книжек, - сразу воодушевился я этой идеей.

- У горожан обычно много книг и журналов зря на полках пылятся, - поддержала Антонина Васильевна и продолжала:

- Важной работой для деревенских комсомольцев будет и установка детекторных приемников в избе-читальне. Стоят они не такие уж большие деньги, а послушать радио хотят не только молодые, но и старики. Когда Антонина Васильевна заговорила о приемниках, то я просто загорелся. Этим я очень интересовался. Что такое детекторные приемники и как их сделать самому я хорошо знал. В прошлом году мужики из деревни, в которой мы раньше жили, привезли по заказу отца две высоченные мачты из тонких елей, какие обычно растут в глухом лесу, стремясь вытянуться как можно выше, чтобы хотя верхушку выставить на солнце. Мы с братом надежно закопали их в землю, натянули антенну и спуск, а также сделали хорошее заземление, зарыв поглубже старый самовар. Брат раздобыл где-то старые наушники, а главную деталь приемника - кристалл детектора из сплава свинца с серой, который и "ловил" радиоволны, мне помог сделать Натан Опанский - толковый парень из десятого класса, которому я по вечерам помогал "крутить кино" в Доме Крестьянина.

 

- Поставить радиоприемники в избе-читальне - это будет прекрасно, - с воодушевлением сказал я.  Как их сделать самим я хорошо знаю и могу помочь ребятам советами. Здесь я вынужден сделать небольшое отступление и рассказать немного о том, с чего начиналось мое радио. Им мы увлеклись вместе с моим приятелем Колей Шелудяковым, который жил на первом этаже нашего дома. Когда после почти года стараний у нас "заговорили" самодельные детекторные приемники, мы с ним решили на этом не останавливаться и сделать для громкого приема усилитель низкой частоты на широко тогда известной радиолампе УБ-110. Собрали деньжат и побежали в центр в магазин радиодеталей. Там этих ламп не оказалось, и мы кинулись в комиссионку, расположенную напротив. Вошли в большое помещение, наполненное запахом старинных домашних вещей, где стояли граммофоны с огромными трубами, висели всевозможные музыкальные инструменты, рядами стояли гармошки и красивые заграничные аккордеоны. В отделе радиоприемников и деталей к ним мы увидели усилитель, который хотели сделать сами. Это был небольшой красивый ящичек из красного дерева, на верхней панели которого красовалась нужная нам лампа. Замечу, что на заре развития бытовой радиоэлектротехники особенно красивые их детали использовались в качестве украшения всего изделия и ставились снаружи на самом видном месте. Очень красиво смотрелся тогда телеграфный аппарат Морзе, ламповые радиоприемники и телефонные аппараты. Вся аппаратура была иностранного производства. В 1936 году, когда я поступил в военное училище, то там были также иностранные телефонные аппараты английской фирмы "Ордонанс" и светотехнические средства связи фирмы "Люкас". Свои телефонные аппараты мы получили только в 1938 году.

 

Но вернусь в комиссионный магазин. Прочитав ценник и поняв, что усилитель нам не по карману, мы еще немного потолкались там, разглядывая красивые и дорогие вещи. Я застрял у пишущих машинок, которых было великое множество от больших и громоздких до совсем маленьких с мелким шрифтом. Еще раз окинув взором великолепие выставленных на продажу вещей, я стал искать приятеля. Увидел я его уже на противоположной стороне улицы. Он весело улыбался и отчаянно махал мне рукой. Когда я  подбежал к нему и мы направились домой, он с таинственным видом запустил руку в карман и вынул ... радиолампу, ту самую усилительную, которая нам была нужна и которая совсем недавно красовалась на верхней панели красивого ящичка: пока я рассматривал машинки, Коля улучил момент и вынул лампу из усилителя. Я уже как-то рассказывал, что Коля никогда не покупал книг: он просто уносил понравившиеся ему экземпляры из магазина. Воровал он артистически: брал и прятал под рубаху, в карман или за пояс штанов очень спокойно, ничем себя не выдавая. Он мастерски выбирал момент для кражи, что исключало всякую возможность быть пойманным на месте.

- Второй лампы не было. Придется делать пока один усилитель, - сказал мой приятель. А там посмотрим. Может быть сходим в другие комиссионки, - закончил он, весело смеясь.

 

Теперь для постройки усилителя надо было сделать или подыскать подходящий ящичек. И тут меня бес подтолкнул: я вспомнил, что на чердаке нашего дома лежало много икон, которые там остались от старых хозяев, вынесших их туда из квартир, когда началась неистовая борьба с религией. Некоторые иконы были просто написаны на досках, а многие имели посеребренный или позолоченный оклады и были помещены в красиво сделанные застекленные футляры из красного дерева. Только теперь я представляю себе, как переживали люди, унося дорогие им иконы на чердак, где обычно царила мерзость запустения. Но власти считали своими потенциальными врагами тех горожан, у кого на божницах было много икон и особенно, если перед ними горела неугасимая лампада. И люди боялись навлечь на себя их гнев... Недолго думая, я забрался на чердак и быстро распотрошил одну икону, у которой был особенно красивый футляр... Заканчивая это небольшое отступление от повести, скажу, что усилитель мы с Колей так и не собрали: не хватило ни знаний, ни нужных деталей. Но, не смотря на то, что футляр иконы я перекрасил и укрепил сверху на задней его стенке усилительную лампу, бабушка Степанида долго приглядывалась к моему детищу, пока, наконец, не задала коварный для меня вопрос:

- Лева! А где ты такой ящичек взял?

- Сам сделал, - не задумываясь, соврал я. Однако уши у меня  мгновенно вспыхнули и я даже почувствовал идущий от них жар.

 

- А как ты сумел так закруглить углы, да еще и на шипах соединить такие тонкие досточки? - не унималась бабушка.

- Вот сумел, - сказал я неуверенно и замолчал, опустив голову, чтобы не видеть бабушкиного лица. Она еще долго стояла надо мной молча, видимо желая заглянуть мне в глаза, и вызвать на откровенный разговор. Но, встретившись с моим упорным молчанием, она тяжело вздохнула и пошла, шепча какую-то молитву.

Но на этом дело не кончилось. Несколько дней спустя, когда мы с бабушкой были дома одни, она подозвала меня к себе,  положила руку на плечо и мягко заговорила:

- Лева родной! Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, как любила тебя твоя покойная мама - дорогая дочка моя, голубушка сизокрылая. Но я тебе все же должна сказать, что бог тебя непременно накажет, если хотя бы в душе не покаешься за содеянное: я ведь хорошо знаю, откуда у тебя тот ящичек, который ты приспособил под радиву... Лазила я на чердак и, прося у господа прощения, завернула остатки той иконы в чистый платок. Сказав это, она с горьким вздохом пошла в большую комнату, где в углу одиноко висела икона Богоматери с младенцем на руках, и стала горячо молиться, прося, видимо, Царицу Небесную не карать строго ее непутевого внука, который не ведает, что творит...

 

Продолжая разговор с Антониной Васильевной о том, чем следует в первую очередь заняться комсомольцам ее деревни, я сказал, что проще всего купить готовые приемники в городе, а все остальное - мачты, антенны, заземление ребята могут сделать сами. Да и приемники-то по сути - пустые коробочки. Только и деталей, что наушники да кристалл детектора для поиска волн.

- Леня!  А в каком ты классе?

- В восьмом.

- А дальше как думаешь?

- Мне бы хотелось закончить десятилетку и поступить на химический факультет Томского университета. Но отец говорит, что не пустит меня в девятый класс. Старшего брата призвали в армию и отец остался без молотобойца. Вот он и хочет, чтобы я заменил в кузнице старшего брата. Если он будет настаивать, то я поступлю в военное училище. Я хочу учиться, а кузница от меня никуда не уйдет. Совсем недавно у нас было комсомольское собрание, и нам зачитывали обращение наркома обороны к старшеклассникам, в котором он призывал ребят поступать в военные училища. Мне особенно нравится авиация...

 

Антонина Васильевна долго молчала, растирая замерзшие руки, а потом, как бы рассуждая сама с собою, тихо, но жестко заговорила:

- Странное дело: одни родители заставляют детей учиться, так те не хотят, у других родителей дети рвутся к учебе, но их не пускают. Темнота наша и невежество - причины той и другой крайности. Когда, наконец, русский мужик "Белинского и Гоголя с базара понесет?" - задумчиво заключила Антонина Васильевна словами поэта. Потом она на минутку привстала, поправила под собой пальто, уселась поудобнее и продолжала:

- В радиоделе ты, видимо, неплохо разбираешься и сумеешь рассказать нашим ребятам, что и как надо делать. Но главное внимание они должны уделить борьбе с неграмотностью. Сказала она это с большой уверенностью, и было видно, что в этом она глубоко убеждена. Я невольно вспомнил печальный эпизод, связанный с моей неудачной попыткой обучить грамоте бабушку Степаниду. Но тотчас подумал, что если подойти к этому важному делу поаккуратней, то и среди пожилых людей найдутся желающие научиться читать и писать письма, читать газеты и книги.

- Еще сейчас в моде, - продолжала Антонина Васильевна, - борьба с религией и пьянством. Так вот тебе и нашим будущим комсомольцам советую верующих не задевать, не кричать на каждом углу "Долой религию!", "Религия - опиум для народа". Религия, Леня, - это по сути дела образ мышления и жизни миллионов людей, который складывался веками и который в одночасье не изменишь. Борясь с религией напролом, вы только наживете себе врагов. А это очень опасно. Не исключено, что оскорбленные верующие, особенно фанатично верующие, могут пустить в избу-читальню "красного петуха". А кому от этого польза? Надо вести свои комсомольские дела так, чтобы с населением деревни устанавливались добрые отношения, а не напряженность и вражда.

 

- И с пьяницами  не советуй нашим ребятам особенно воевать: - пока в деревне есть мужики и пока жизнь в ней не изменится к лучшему - они будут пить. С этим злом вы тоже враз ничего не измените. Это, к сожалению, также образ нашей жизни. Водка и самогон у нашего народа, можно сказать, в крови. Традиция выпивать по всякому случаю и просто так без всякой причины. А традиция, Леня, это страшная сила. Тут по скорому ничегошеньки не сделаешь, никакого указа не издашь! Только со временем, когда горожане и сельские жители в большинстве своем станут культурными людьми, все изменится к лучшему: не будет слепой веры в сверхъестественные силы, ни беспробудного пьянства. Но это у нас будет лет этак через сто, а то и более, - безрадостно закончила моя собеседница и тяжело вздохнула. Чем больше я слушал Антонину Васильевну, тем все более укреплялся во мнении, что она, конечно, коренная горожанка и приехать в этот забытый Богом и людьми угол ее, видимо, вынудили власти.

Взглянув на впереди бегущую дорогу, я заметил, что она раздваивается.

- Впереди развилка! Нам куда?

- Направо, - ответила Антонина Васильевна и слегка потянула правую вожжу.

 

- Леня, - после минутного молчания возобновила разговор Антонина Васильевна. Ты, пожалуйста, не подумай, что я на голых санях за тобой поехала в этакую даль. Сена я положила полные сани. Ехала припеваючи и даже немного вздремнула, пригревшись. Когда я приехала на станцию, то у коновязи увидела подводу с пустыми санями, в которых лежала только большая березовая чурка. Я еще подумала, что, наверное, хозяин сидит на этой чурке и управляет своим рысаком. Мне эта выдумка даже понравилась. Теперь я более чем уверена, что этот мужик и переложил мое сено в свои сани, пока я грелась в станционной избушке. Не сомневаюсь, что это был подлый человек, скорее всего пьяница. Настоящий мужик, сибиряк никогда так не сделает. Возьми, к примеру, таежного охотника. Если он зашел переночевать в чужую промысловую избушку, то и дров после себя оставит и провизией поделится. У сибиряков и иных лесных людей промысловые избушки никогда на замок не закрываются. Только щеколда да сучок в  пробое вот и весь затвор. А этот мужичишко - вор. Для него законов чести не существует. Я понимал, что женщина переживал за меня, и потому так горячо говорила о порядочности коренных сибиряков и ругала плохого человека, по вине которого мы не смогли подкормить лошадку и сами промерзли до костей.

- Леня, дорогой! Я вижу, что ты очень замерз, - участливо сказала Антонина Васильевна. Потерпи еще немного, мы скоро приедем. Но ты еще раз соскочи с саней и пробежись как следует, а я подгоню Касьянку. Пусть бежит рысью.

 

Первый раз женщина назвала лошадь по имени, и от этого стало как-то уютнее в наших холодных санях. На одну живую душу нас стало больше: кобылка перестала быть безымянной тягловой силой, превратившись в Касьянку, к которой можно было относиться  только с пониманием и уважением. Я действительно промерз до мозга костей и потому быстро последовал доброму совету Антонины Васильевны. Видя, что я спрыгнул с саней, она высоко подняла прут, помахала им, крикнула "А ну пошла, родимая!" и Касьянка, ускорив шаги, перешла на легкую рысь. Для того чтобы лучше согреться, я немножко пробежал в обратную сторону, а потом уж помчался догонять далеко уехавшую подводу. С трудом догнал я сани и как сноп завалился в них, тяжело дыша от быстрого бега. Постепенно сердце успокоилось, и по телу стала разливаться приятная теплота.

- Как Вы назвали нашу красавицу? - спросил я, желая поговорить о лошадях, которых я очень любил.

- Касьянка, - ответила Антонина Васильевна, улыбнувшись. Конечно, для лошади это имя не совсем подходит. Обычно имя выбирают по масти, но ее в колхозе все так называют. Раньше она принадлежала крестьянину Егору Касьянову. Во время коллективизации его принудительно пытались записать в колхоз. Но он воспротивился, хотел вести единоличное хозяйство. За это его объявили кулаком и вместе с семьей сослали в Нарым. Дом и хозяйство растащили, а кобылка стала колхозной, значит бесхозной, ничьей. Сам видишь, что ее плохо кормят, сбруя собрана с разных упряжек, ну а о дровнях и говорить не приходиться. На такой лошади и с такой упряжью не только на станцию, а со двора выехать стыдно. Касьянкой же кобылку назвали в память о ее  прежнем хозяине.  Хороший был человек, хорошее было хозяйство, хорошая работящая была семья! Да! Все это было... было.., а теперь быльем поросло.

 

- Леня, а кто твои родители? - спросила Антонина Васильевна, побуждая меня к доверительному разговору теплым выражением больших глаз, опушенных длинными заиндевевшими от мороза  ресницами.

- Отец мой - кузнец. У него своя кузница. Работает он по бесплатному инвалидному патенту как кустарь-одиночка. Мама умерла в двадцать девятом году. Недавно отец женился на вдове врача, который умер в один год с мамой. Мачеха, Анна Михайловна, очень хороший человек. Но семья наша большая - семь человек - и ей приходиться тяжело.

- Отец много зарабатывает?

- Много. Но беда в том, что больше уходит на водку, чем на семью, на хозяйство. Я вижу, с каким сочувствием моя собеседница смотрит на мои стоптанные и сто раз подшитые пимы, на жалкое пальтишко, на ватную шапку, к которой я сам пришил козырек из кроличьей шкурки, на вязанные коротенькие рукавички, обшитые поверх грубой холстиной, почерневшей от кузнечной сажи.

- Если бы отец тратил заработанные деньги на семью, - вслух размечтался я, - то все мы ходили бы в хороших пимах, теплых полушубках и меховых шапках.

 

Об этих теплых вещах я говорил, как о каких-то сказочных предметах: я никогда их не носил и каждую зиму ужасно мерз, ожидая как избавление от мук наступления весны.

- Ваша семья всегда жила в Томске? - задала Антонина Васильевна новый вопрос.

- Нет. До двадцать пятого года мы жили в деревне, в тридцати верстах от города, вверх по Томи. Дом и хозяйство в деревне отец продал, а кузницу разобрал и сплавил по реке в город, где купил небольшой дом. В деревне мы жили хорошо. У нас была лошадь, корова, овцы. Хотел сказать, что еще были куры и гуси, но потом решил, что это несущественно.

- Вот, Леня, ты говоришь, что если бы отец не пил, то жили бы вы несравненно лучше. И это естественно: каждый человек хочет жить хорошо. А ты не подумал о том, если бы вы жили очень  хорошо, то власти могли отобрать у отца и кузницу, и дом, а вас, как богатеев, сослали бы в Нарым или на Колыму комаров да мошкару кормить. Ты здешний, сибиряк, и об этих страшных местах, думаю, наслышан. А, спрашивается, за что?! - продолжала, волнуясь, Антонина Васильевна. За то, что отец хороший специалист и хозяин и потому сделал свою семью зажиточной?! Кому он этим помешал или навредил?!

 

- Ты, Леня, не суди меня строго за то, что я, как ты, наверное, понял, не приемлю Советскую власть. Она жестоко обошлась с миллионами хорошо живших раньше людей, хотя они ничего плохого не сделали против новой власти и ее порядков. С моим мужем и мной новая власть так же обошлась жестоко. О нем ничего не знаю: где он и что с ним. А я вот в этой глуши четвертый год маюсь... Ты молодой человек, комсомолец. У тебя еще вся жизнь впереди. Но если бы вы задержались с переездом в город на три-четыре года, то отца твоего непременно бы раскулачили, ты стал бы сыном кулака, сыном классового врага, как теперь принято говорить, и твоя песня была бы спета. Об этом ты, Леня, никогда не забывай! Будь ты и о семи пядей во лбу - все пути тебе были бы отрезаны. А к военной школе, куда ты, возможно, поступишь, тебя и на пушечный выстрел не подпустили бы. Ты, конечно, видел лошадей с клеймами на холке и знаешь, что они никогда не зарастают, так как выжигаются каленым железом. Точно так же власти клеймят всех неугодных ей людей.

 

- Подумай только, Леня, - все более волнуясь, продолжала она, - ведь ваша семья уцелела совершенно случайно, вовремя уехав из деревни. Но ведь отец, переехав в город, не изменил своего социального положения: и в городе у него есть свой дом, своя кузница... Что же это за порядки в стране, что за власть, если судьба граждан, даже их жизнь зависит от случая?! Выходит так: что хочу, то и ворочу! Где же права людей, где справедливость, где же, наконец, обычная человечность?! Я слушал взволнованную речь Антонины Васильевны, находясь в железобетонном колпаке своих коммунистических убеждений. Но ее справедливые и безжалостные суждения словно тяжелым молотом били по моему непрошибаемому укрытию и заставляли содрогаться.

- Слава Богу, что вы уехали из деревни до коллективизации! В городе, как ни говори, власти все же придерживаются пусть плохого, несправедливого, но закона. В деревне же все знают друг друга и при удобном случае сводят счеты, прикрываясь лозунгами нового строя. Ты с этой стороны деревни не знаешь. И хорошо, что не знаешь. Я прекрасно понимал, что все сказанное моей собеседницей было сущей правдой. Но она как умный и грамотный человек говорила особенно убедительно, показывая несправедливость власти на примере нашей семьи. По сути же дела и простые люди точно так же оценивали происходившие в стране события. Как-то крестьянин, с которым мы в деревне жили по соседству, приехал в кузницу подковать коня и выправить тележный шкворень. Он много порассказал о горестных событиях в Батуриной. Прощаясь, он как бы подытожил:

- Так, что, Ларивоныч, считай себя родившимся в рубашке! Замешкался бы с переездом в Томск - каюк был бы тебе верный в нашей Батуриной! Закулачили бы тебя и сослали, куда ворон костей не заносил!

 

Я был неколебимо уверен в правоте Советской власти. В то же время у меня на глазах всесильное и жестокое ГПУ творило свои черные дела, которые оно все же пыталось как-то скрыть от народа. Но как можно сделать незаметным расстрел тысяч людей или скрытно на тысячах подвод вывезти в дикий болотный Нарым десятки тысяч ссыльных и каторжан. "Золотари", так называли тогда возчиков нечистот, по секрету рассказывали, что по утрам их часто встречали люди из ГПУ и указывали, в какой овраг надо опорожнять свои зловонные бочки. ГПУ не отдавало трупов расстрелянных "врагов народа" и ночью их сбрасывали в эти ужасные овраги, откуда их уже не могли забрать и похоронить по-человечески... Тяжело было порой на душе от того, что жизнь как бы раздвоилась на "две правды". Об одной я говорил смело и открыто, придерживался ее в своих взглядах и поступках. Другую хорошо знал, но не говорил о ней. Когда говорили другие, как вот сейчас Антонина Васильевна, - молчал... Перед очередной развилкой моя возница слегка потянула вожжу и направила Касьянку на нужную дорогу.

 

- Преподал ты мне, Леня, хороший урок езды на подводе. Спасибо тебе за это! Когда умеешь, то и самому проще,  и коню легче. Видишь вот ту темную рощицу прямо по дороге? За ней Закутин Яр. У нас еще есть немного времени и я расскажу тебе об особенностях обучения грамоте взрослых людей, а ты это перескажешь нашим комсомольцам, когда будешь говорить о ликбезе. Сказав это, она стала втолковывать простые, но очень важные правила обучения грамоте пожилых людей. Когда она закончила и повторила основные положения, я окончательно убедился, что она была долго учительницей и, видимо, работает ею сейчас.

- Вот и Закуток наш, - сказала со вздохом Антонина Васильевна, когда дорога выбежала на пологую гриву и перед нами открылся вид на маленькую деревеньку, дворов на тридцать, которая одним боком прижалась к темной тайге. Почуяв близость своей конюшни, Касьянка зашагала бодрее и вскоре подвезла нас к небольшой избушке о двух оконцах. По светлым ошкуренным бревнам и клочкам свежего моха, торчавшим из неаккуратно проконопаченных пазов, я про себя отметил, что срублена она совсем недавно. Из трубы избушки бойко поднимался ровный столбик прозрачного дыма. Значит, печка топится уже давно и в доме тепло. А это - самое главное для окоченевшего человека.

 

- Это наша изба-читальня. Там тебя ждут. Будь смелее, не робей! О чем с нашими ребятами говорить ты теперь хорошо знаешь. На прощанье она с улыбкой протянула мне руку. Я неумело пожал ее и сказал спасибо за науку. Когда моя добрая возница повернула свою Касьянку к дороге, дверь избушки широко распахнулась, и оттуда выскочил высокий с густой черной шевелюрой парень. Он подбежал ко мне и, подавая руку, радостно представился:

- Портнягин Леша. Я представился в свою очередь, отвечая на его рукопожатие.

- Ты, Леня, посиди в читальне и погрейся, а я мигом соберу ребят. Последние слова Портнягин прокричал уже на ходу и вскоре исчез из вида, словно растворившись в морозном мартовском воздухе. Я вошел в избу, где сразу попал в ласковые объятия теплого и сухого воздуха. На душе стало сразу радостно и я тотчас принялся развязывать заветный узелок: надо было успеть поесть до прихода ребят. По мере того, как я утолял голод и оттаивал, страхи стали постепенно исчезать, уступая место уверенности в успехе моей миссии. Как вести собрание и особенно как вести этот протокол, я знал теперь твердо. Знал благодаря Антонине Васильевне и то, о чем говорить с деревенскими ребятами, которые вот-вот веселой гурьбой ворвутся в избу-читальню. Я мысленно повторял ее советы, раскладывая их "по полочкам" чтобы на собрании ничего не упустить. Но все же меня очень тревожил вопрос с чего начать собрание. Уж очень был я слаб в этих делах. Но когда с десяток девчат и ребят ввалились в избу-читальню, наполнив ее холодом, говором и смехом, меня внезапно осенила идея, которая показалась мне прекрасной: надо начать не с собрания, которое своей нудной официальностью может убить инициативу ребят, а с обычных в таком случае разговоров "посланца из столицы" с местными аборигенами.

 

Пока все рассаживались, кому где удобней, я утвердился в своем решении окончательно. Меня ребята посадили за отдельный столик – впереди, отчего я периодически слегка краснел. Когда мы перезнакомились, и веселый шум стал постепенно стихать, я начал претворять свою "идею" в жизнь.

- Ребята! Давайте сделаем так: вначале обсудим, чем, по-вашему, вы должны заниматься после создания комсомольской организации. Когда наметим эти дела и подберем ребят, которые возьмутся за них по своему желанию, выберем комсорга и его заместителей. Позже оформим протокол собрания, когда все уже будет ясно. Несмотря на такой мой демократический ход в избе все же воцарилось тягостное молчание, чего я всего более опасался. Сразу сделался громким треск сырых поленьев, подброшенных кем-то в жарко горящую печь. Я все же посчитал, что делаю правильно, и продолжал:

- Для того, что бы упростить вопрос, допустим, что я живу в вашей деревне, и меня спросили, чем бы я, как комсомолец, хотел заняться вместе с другими. Я бы сказал, что было бы хорошо поставить в избе-читальне детекторный радиоприемник. Я сел на своего "конька", на котором чувствовал себя уверенно и надеялся заинтересовать своих слушателей.

 

- Открытая недавно первая в Сибири радиостанция РВ-48 находится в Новосибирске. Это совсем рядом с вами. Томские радиолюбители шутят, что эту станцию и на валенок принимать можно. Ребята дружно рассмеялись. Скованность у многих стала пропадать. Ребята, сидевшие у окошек, и усердно дышавшие на замерзшие стекла, чтобы поглядеть на улицу, бросили это бесполезное  занятие и повернулись в мою сторону... Это была моя первая маленькая победа. Позже Леша Портнягин рассказывал мне, что создать школьную комсомольскую организацию они пытались несколько раз, но решения собрания не выполнялись, и все глохло. До комсомольских билетов дело даже не доходило. Поэтому, когда кто-то предложил написать письмо в Томский горком комсомола и попросить о помощи, многие отнеслись к этому как к очередной неудачной попытке организоваться. Чтобы не упустить инициативу, я стал в деталях рассказывать, как сделать мачты, как их установить, как натянуть антенну и спуск, как сделать заземление, уберечь себя и приемник от удара молнии во время грозы. Разумеется, что не в этом состояла моя главная задача. Но ребята и даже девчата слушали заинтересованно. Лишь один вихрастый парень продолжал усердно скоблить лед на стекле окна и усиленно дышал на него.

 

- Теперь о приемниках, - продолжал я. Стоят они недорого и колхоз, я думаю, даст вам денег на два-три приемника. В общем-то, детекторные приемники представляют собой пустые коробочки с детектором на верхней панели и гнездами для подключения антенны, заземления и наушников. Наушники - единственная важная деталь приемника, а кристалл детектора можно сделать самим, сплавив серу со свинцом. Как это все сделать - я могу рассказать, так как я уже сделал себе два таких приемника, - соврал я слегка для большей убедительности.

- Поставите в читальне приемники, организуете по вечерам дежурство. Дежурный комсомолец будет топить печь, показывать, как ловить волны на приемник. Дежурный будет также выдавать книги для чтения в избе или дома. Вот такое было бы мое первое предложение, если бы меня спросили. Давайте его обсудим. Я попал в точку! Ребята дружно загалдели, обсуждая сказанное мною. Одни говорили, что видели совсем рядом с деревней очень высокие и тонкие ели для мачт, другие кричали, что знают, где взять моток хорошего медного провода для антенны (стоит у столба заброшенной телефонной линии), третьи утверждали, что надо непременно купить готовые радиоприемники, которые они видели в магазине культтоваров на станции Тайга.

 

- Ребята! - говорю я громче других, - если вы принимаете это предложение, то пусть, ну хотя бы Леша Портнягин, запишет решение собрания радиофицировать избу-читальню, указав сразу, кто делает мачты и натягивает антенну, кто делает заземление, кто покупает или делает радиоприемники. Снова поднялся шум и гвалт. Ребята обступили Портнягина, крича ему, кто и за какую работу берется. Когда в избе воцарилась относительная тишина, и комсомольцы разошлись по своим местам, Леша с удовлетворением объявил, что все работы распределены в добровольном порядке.

- Пока, конечно, надо все подготовить: срубить мачты, ошкурить и просушить их. А ямы для них и для заземления можно будет вырыть только с наступлением тепла. Сейчас земля прочнее чугуна, сами знаете. А вот с покупкой или изготовлением приемников тянуть не надо. Хорошо бы к моменту установки антенны приемники стояли бы уже в избе-читальне, - резюмировал я итог первого решения. Почувствовав, что дело пошло, я неожиданно для себя предложил на полянке перед читальней сделать спортивный городок: вкопать два невысоких столба с перекладиной, на которой повесить трапецию, кольца и толстый канат для лазания. Все эти "спортивные снаряды" у нас во дворе стояли уже давно и мои предложения не были маниловщиной. Тем более что такие спортивные городки были тогда популярны и строились повсеместно, даже в самых глухих деревнях. Поэтому я был уверен, что и это мое предложение будет ребятами принято.

 

Мой старший брат Миша установил у нас во дворе еще один "снаряд" - мачту "смерти", до вершины которой редко кто мог вскарабкаться. Но от совета поставить и здесь такую мачту я воздержался: минувшим летом один парнишка сорвался с нее, ободрав вкровь руки и вывихнув ногу. Как я и ожидал, никто не возражал против постройки спортивного городка и Леша, низко склонившись над тетрадью и часто обмакивая перо в полупустую непроливашку, записывал второй пункт решения собрания и фамилии ребят, пожелавших взяться за это дело. По времени вроде надо было сделать перерыв,  но я, окрыленный успехом,  гнал вперед,  уже не спрашивая ребят, чем бы они  еще хотели заняться.

- Теперь еще об одном важном вопросе, который сейчас решают все комсомольцы в городах и селах - это ликвидация неграмотности среди взрослых и пожилых людей. Если вы не против, то я вкратце расскажу об этом. Не услышав возражений, я как мог, пересказал ребятам то, что втолковывала мне Антонина Васильевна по дороге. Не забыл рассказать и о хорошем, хотя и неудачном, опыте научить грамоте свою бабушку Степаниду Григорьевну.

- Плохой опыт - это тоже полезный опыт, - сказал я назидательно, повторив услышанное где-то умное суждение.

- Главное, - слово в слово повторяя поучения Антонины Васильевны, продолжал я, - надо иметь в виду, что взрослые не совсем неграмотные. Они обязательно кое-что знают, и это необходимо выяснить в беседе с ними перед началом занятий. Заниматься следует с каждым отдельно, чтобы не ставить человека в неудобное положение, если он не знает чего-либо очень простого. Обучение надо начинать с того, с чего бы хотел начать сам обучаемый. Итак, один будет обучаться грамоте, другой - слушать радио, третий - читать газету или книгу. Вот так я думаю, ребята.

 

Снова послышался гул одобрения, снова Портнягин, прикусив губу, старательно записывает очередной пункт решения, опрашивая ребят, желающих работать в ликбезе.

- И последнее, ребята, что я вам хочу посоветовать относительно антирелигиозной пропаганды и борьбы с пьянством.

- Перед поездкой сюда со мной об этом долго говорила наша завуч Мария Леонтьевна - женщина очень умная и опытная в таких делах... Я не мог от своего имени давать советы ребятам по этому сложному вопросу и потому сослался на авторитетный источник, откуда почерпнул мудрые советы, которые собирался им вкратце изложить. Складно или нет, но сказал я примерно следующее:

- Скажу прямо, что войну с верующими и алкоголиками вам затевать ни в коем случае не следует. Дело это тонкое и вместо пользы может получиться вред: жители будут стороной обходить избу-читальню. Женщины назовут вас антихристами, а мужики - чистоплюями. Начните пока с того, о чем решили. А потом, когда ваша комсомольская организация покажет себя в деле,  вам будет видно, чем еще заняться. Очень важно не утопить эти ваши начинания в разговорах. Леша рассказывал мне, сколько раз вы решали заняться и тем, и другим, но в итоге ничего не делали. Маяковский правильно сказал: "Если тебе комсомолец имя, ты должен иметь молоко и вымя!" Я разволновался от важности и трудности своей роли в этом собрании и перепутал стих! Надо было сказать: "Если тебе корова имя"... А я ляпнул не весть что. Какой тут поднялся шум и смех! Портнягин кинулся на помощь, крича, что я ошибся случайно. Он тоже, видимо, хорошо знал Маяковского.

 

Когда ребята успокоились, я прочел выдержку из стиха как надо, подчеркнув, что "свое комсомольское имя они должны крепить делами своими". Еще поговорив о необходимости сбора книг и журналов для библиотечки в читальне и о том, что мои товарищи в школе также соберут литературу для них, я предложил ребятам коротко высказаться по всем принятым решениям. Высказались почти все, одобряя и дополняя принятые решения.

- Теперь осталось, - говорю, - выбрать комсорга, его заместителей и оформить протокол вашего первого собрания, организационного собрания, - уточнил я для пущей важности, вспомнив наставления нашего комсорга. Главное - вы решили, чем будете заниматься до конца весны и в начале лета. Когда я уже собрался облегченно вздохнуть и сказать про себя, что дело сделано, раздался голос девочки, который мне сразу показался неприятным:

- А как быть с комсомольскими билетами? - озадачила всех нас вопросом шустрая школьница с двумя тщательно заплетенными косичками с бантиками на хвостиках. Этот вопрос застал меня врасплох, и я мгновенно почувствовал себя беспомощным. Но к счастью быстро вспомнил,  что Серега говорил мне о райкоме комсомола, который должен зарегистрировать новую организацию и выдать комсомольские билеты. Об этом я и сказал ребятам. Быстро решили, что комсорг поедет в Тайгинский райком с протоколом собрания и списком комсомольцев. А там  сделают, что надо. Комсоргом единодушно избрали Лешу Портнягина, а заместителями двух девочек. Одна из них была особенно разбитная Клава Турунтаева. Это она задала мне вопрос о комсомольских билетах.

- Ну, если она такая шустрая и смекалистая, то пусть и поработает на благо комсомольской организации, - подумал я.

 

Мы порядком засиделись и сильно проголодались. Ребята порешили сделать небольшой перерыв на обед и потом вновь собраться для оформления протокола. Стали обсуждать, как быть со мной. Многие звали к себе. Этот вопрос быстро решил Леша. Он твердо сказал:

- "Батя мой вчера в тайгу потопал белковать. Мы с матерью вдвоем. Что поесть и где поспать в доме найдется". Все с ним согласились и побежали по домам. "Дворец культуры" Закутина Яра мы покидали последними: Леша завозился у печки, подкидывая в нее новую порцию сырых березовых дров. Я вышел за двери и полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. Солнце уже садилось, сильно покраснев и раздавшись в ширину. Я мельком взглянул на заходящее светило, но тотчас закрыл глаза и отвернулся. Все еще довольно яркое солнце ослепило меня, отчего в глазах еще долго не проходили красивые радужные круги. От набиравшего весеннюю силу солнышка, от сознания успешно выполненного комсомольского поручения, в чем я уже был уверен, на душе стало легко и радостно. Я уже не чувствовал себя чужим в этой глухой сибирской деревушке, как это было несколько часов назад, когда я слезал с саней у избы-читальни. Вышел Леша. Он плотно прикрыл тонкую дощатую дверь, накинул щеколду и вставил в пробой щепочку.

- Идем, Леня! Наша изба вон у той большой березы, на краю деревни. Волки по ночам совсем рядом воют. Летом зато хорошо: вышел - и сразу в лес! Тут тебе и ягоды, и грибы, и сушняк, если дрова кончились. Все рядом, все под боком. И речка приличная вон в той низинке течет. Сейчас ее замело. Свернув с торной дороги к дому Алексея, мы гуськом пошли по узкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу. Было ясно, что отец Леши безлошадный.

 

Войдя в калитку, мы оказались на небольшом, но хорошо очищенном от снега дворе, половина которого была прикрыта соломенным навесом на высоких столбах. На стене дома висели разные рыбацкие принадлежности, а также косы, грабли, серпы. Все это хозяйство ждало наступления благодатного сибирского лета. Из теплого катуха, стоявшего у крыльца, выскочил, гремя толстой цепью, большой мохнатый пес и с радостным лаем кинулся навстречу Алеше.

- Собаки не бойся! Когда она видит хозяина, то на чужих не обращает внимания. Ну, а если во двор войдет непрошенный гость, то ему не сдобровать. Без хорошей собаки и двор не двор! Есть у нас еще лайка. С ней батя в тайгу ушел на промысел. По маленькой в три ступеньки лестнице мы поднялись с Лешей в сени, обмели пимы голиком и вошли в теплую избу, наполненную вкусными запахами. Нас радушно встретила мать Алеши и сразу пригласила за стол. Мы быстро разделись, наскоро постучали умывальником и как пара молодых голодных волков сели за стол и приготовились съесть все, что ни подадут. Наверное, мать Алеши еще издали увидела, что сын идет обедать не один, и потому на столе стояли две полнехоньких глиняных миски горячих щей, тарелка с кусочками свиного сала и горка черного хлеба.

 

Пока мы хлебали щи, тетя Фекла, так звали мать Алеши, сбегала на погреб за солеными грибами, огурцами и капустой. Когда мы опустошили миски и отдувались, откинувшись на спинки стульев, хозяйка вынула ухват из-под печки и достала из загнетки большой чугун с гречневой кашей. Подав кашу, она поставила на стол бутылку с конопляным маслом, которое я любил больше всего на свете.

- С хорошим-от маслом и лапоть съесть можно, - словно услышал я поговорку бабушки Степаниды. Любить-то конопляное масло я любил, да вот даже не помню, когда я ел его последний раз. Конопли в Сибири тогда росло очень много и в виде культурных посевов на полях, и диких зарослей на пустырях и неудобьях. Зерна конопли с удовольствием клевали чечетки, щеглы и без конца жевали мы, ребята. Через улицу от нас был небольшой маслозаводик, который после сбора урожая до зимы производил конопляное масло и продавал жмых - очень прочные полуметровые диски. Его обычно покупали состоятельные хозяева на корм скоту,  который тогда еще разрешали держать в городе. Этот жмых был для нас сущим лакомством, если мы раздобывали его на заводе.  Когда же настал голодный 1933 год, то жмых стал очень дорогим, и его покупали в основном для еды. А вот сейчас это прекрасное масло стоит на столе, и я могу наливать его в кашу сколько захочу. Но наливаю все же ровно столько, сколько обычно наливают в кашу, хотя мне бы хотелось есть не кашу с маслом, а масло с кашей.

 

Все мне тогда понравилось на "пиру" у Леши: и щи, и каша, и соленья. Но особенно запомнились нарезанный большими ломтями кочан квашеной капусты с... медом!  Соленое со сладким я ел тогда впервые. Я даже вначале засомневался, стоит ли пробовать, хотя в природе не было продукта, который бы я не любил и не ел, как это часто случается в семьях с закормленными ребятишками: то они не едят, это - не любят. Но сомневался я напрасно: прекрасный вкус соленой капусты с медом я запомнил на всю жизнь... Несмотря на то, что мы с Лешей тогда съели не меньше, чем по "полтеленка", с обедом мы покончили в два счета и заторопились в читальню.

- Обязательно приходи, Леня, к нам ночевать, приглашала тетя Фекла, провожая.

- У нас места много и ночью очень тепло: русская печка долго тепло держит. А утречком Леша отвезет тебя в Межениновку к томскому поезду. Я как умел, а умел, как и любой мальчишка, не очень, поблагодарил добрую женщину за обед и за приглашение.

 

Когда мы с Лешей выскочили из калитки и побежали по тропинке, огромный красный шар солнца уже касался темневшей на горизонте тайги, и на снегу лежали длинные темно-синие тени. По пути в читальню встретили спешивших туда же моих новых знакомых. Изба вновь наполнилась смехом и говором ребят. Постепенно шум стих, и мы стали сочинять протокол проведенного собрания. К моему удовольствию число присутствующих увеличилось на три человека: двое сменились с дежурства (кормили животных, чистили конюшни и стайки), а один пришел из ранее колебавшихся, узнав, что дело, кажется, пошло на лад. В секретари собрания выбрали девочку, которая удивительно быстро писала и потому еще, что никто не спорил, протокол быстро закончили. Под протоколом поставили три подписи: комсорга и председателя собрания Леши Потапова, мою, как представителя комсомольцев школы N-3 города Томска и секретаря собрания. В глазах ребят моя подпись придавала "вес" этой бумаге. Да и самому было приятно подписать ее. Леша объявил собрание закрытым. Все зашумели, стали прощаться. Кто кричал "покедова", кто - "пока", кто выкрикивал прибаутку, которая обычно в ходу у молодежи в таких случаях.

 

Мы вышли из читальни втроем: Клава Турунтаева, Леша и я. Говорили о плане работ новой комсомольской организации, который надо было составить, исходя из решений собрания. Эту полезную мысль опять же подсказала сообразительная Турунтаева. Вскоре она распрощалась с нами и отвалила к своей тропинке. В доме у Леши уже горел свет, и хозяйка ждала нас, уставив стол всякой всячиной. Она была рада гостю, да еще из города и без конца рассказывала о своем житье-бытье, о жизни в Закутином Яру. Она не могла знать, что о многих бедах ее односельчан мне уже поведала Антонина Васильевна. Поэтому мне пришлось еще раз выслушать горестное повествование о разорении крепких крестьянских хозяйств и высылке целых семейств в гиблые места Сибири во время коллективизации в 1929 году.

- Оставшихся жителей, - продолжала тетя Фекла, - согнали в колхоз "Светлый путь", а скотину приказали свести на общий двор, который и двором-то назвать стыдно. Обещали построить большую конюшню, коровник и свинарник, но сделали на скорую руку холодные клетушки. На месте скотного двора еще и конь не валялся. А у нас ведь холода. От простуды да плохого корма скотина падает. Все бы взяли своих родных лошадушек да коровушек назад, в теплые конюшенки да стаечки, да никак нельзя. Строгий указ из района поступил: колхозная скотина должна находиться только на колхозном дворе. И все тут. А что колхозу стало бы хуже, если бы его лошади да коровы стояли в тепле и были вовремя и сытно накормлены?

 

- Спасибо, что председатель у нас хороший человек, тверезый, непьющий. Делает все, что может для облегчения нашей жизни: то разрешит травки покосить для козы на колхозных неудобъях, то лошадку даст на часок-другой дровишек из лесу привезти. Но обо всем этом на другой день становится известным в районе, и председатель получает нагоняй. Чать правильно старухи бают, што каво-то из закутинских районные власти уговорили ябедничать да наушничать. А от своих соглядатаев разве что утаишь? Пока хозяйка знакомит меня с печалями деревни, Леша сидит молча. Вот он достает очередной соленый рыжик, кладет его в тарелку и сосредоточенно неспеша мельчит ребром вилки головку и ножку гриба. Потом он, растягивая время, медленно жует эти кусочки, продолжая молчать. Я хорошо понимаю положение Леши. Ведь он только что был избран вожаком деревенских комсомольцев, а, значит, и идейным руководителем новой организации, а теперь вот приходиться выслушивать горькую правду в словах матери, осуждение новых порядков в их деревне. Наконец, Леша вежливо, но уверенно переводит разговор на другую тему:

- Маманя! Ну что ты Лене все толкуешь о наших бедах!? Можно подумать, что в городе другая жизнь, другие порядки. У них там своих трудностей хоть отбавляй. А у нас с тобою скоро праздник будет! Вот отбелкуется отец, сдадим в Охотсоюз шкурки и снова денежки будут. А повезет, так и дорогих собольков добудет! Не будем, маманя, умирать прежде времени. Живы будем - не помрем! Так наш батя говорит?

 

- Эт-та верно говоришь, сынок. Я не в меру расплакалась. Сама понимаю, что лишняя жалоба Бога гневит. Жить-то все же можно.

- На колхоз пока особой надежды нет. Ты права. Но лес не подведет. Он всегда прокормит, особенно хорошего охотника. Ты ведь сама часто говоришь, что живется хорошо, если рядом лес да речка, а дома - горячая печка, - заканчивает Леша веселой прибауткой.

- Пусть Леня ложится спать. Завтра нам рано вставать. На станции нужно быть в половине десятого, а туда ехать да ехать. С этими словами Леша встал из-за стола и пошел за печь, где тетя Фекла приготовила мне постель.

- Ну, на такой постели да в тепле ты будешь спать как король, - слышится оттуда веселый голос моего нового приятеля.

- Полно тебе, сынок, хвалить-то. Лежанка как лежанка. Однако отец считает, что это самое лучшее место в нашем  доме. Он там чуть ли не сутки кряду спит, придя с охоты.

 

Я долго гнездился на чужой постели, стараясь лечь как можно удобнее, и побыстрее заснуть. Но у меня ничего не получалось: к новому месту я привыкаю с трудом, да и мысли о событиях прошедшего дня долго будоражили память, отгоняя дремоту. Утром, несмотря на ранний час, на столе стояли свежеиспеченные пирожки, приятно пел свою таинственную песню, часто меняя тон, начищенный до блеска медный самовар. В вазочках стояло варенье из каких-то красных и черных ягод. Мы с Лешей принялись за пирожки, а тетя Фекла, прислонясь к шестку, молча смотрела на нас, одной рукой подперев подбородок, а другой поддерживая локоть руки. О чем думала эта прожившая трудную жизнь женщина? Наверное, о нас с Лешей. Думала о том, как сложится наша жизнь. Думала, конечно, и о муже, который сейчас один в тайге... Не набрел бы ненароком на медведя-шатуна, который, случается, нападает на человека. Да и волки сейчас совсем озверели: мелкого домашнего скота в деревнях поубавилось за последние годы, и прокормиться зимой серым разбойникам стало трудно. Бригады охотников-волчатников распались: кого сослали, у кого отобрали специальные ружья для охоты на волков - бельгийские трехстволки, два ствола которых заряжались обычными патронами, а третий - нарезной, стрелял винтовочной пулей. Для сибирских промысловых охотников такие трехстволки были сущим кладом: пуля доставала волка с такого расстояния, на котором этот злобный и умный зверь привык чувствовать себя в безопасности. Но пришел приказ сдать эти ружья оперуполномоченным ГПУ: власти увидели в этом оружии угрозу для себя... В результате волки сильно размножились и обнаглели, совершая опустошительные набеги на колхозные скотные дворы и крестьянские подворья.

 

Тетя Фекла вспомнила, как совсем недавно, в канун нового года, волки забрались к ним во двор и пытались вытащить из конуры огромного Полкана. Эта собака не робкого десятка и могла постоять за себя, а не стать легкой добычей озверевшей от голода стаи. Однако, почуяв многочисленность врагов, умный пес рвал морды и лапы волков, пытавшихся вытащить из его убежища, но конуры не покидал. Услышав неистовый лай и визг Полкана и волчий рык, хозяин схватил со стены двустволку, в чем был выскочил во двор и пальнул из двух стволов дуплетом. Позже он долго ворчал на себя:

- Картечью или жаканом надо заряжать ружье на ночь. Обычный заряд для волков, что слону дробина! Одна только польза, что распугал зверье. Не то бы Полкану крышка. Когда муж собирался в тайгу, тетя Фекла была еще под впечатлением той страшной ночи и уговорила его взять кроме малокалиберки еще и переломку с зарядами на медведя и волка. А то ведь с одной мелкашкой в лес намылился. Я, говорит, белку в глаз из малопульки бить буду, чтобы шкурки не портить, а ты мне про двустволку толкуешь. Куда, говорит, я с двумя-то ружьями? Только и делов будет, что ружья таскать. А охотиться кто будет?

 

От тревожных раздумий тетю Феклу отвлек веселый возглас Алексея:

- Ну, маманя, прощевай! Мы с Леней пойдем заложим нашего рысака в беговые санки и двинем в Межениновку! Зайду к бригадиру, скажу, что возьму Касьянку. Боле-то некого. Хорошо бы сани с подрезами отыскать. Да вроде на них Петро Брагин с Иваном Кривым за новым жерновом в Семилужки собирались. Старый-то жернов еще по осени пополам крякнул теперь вот и молоть нечем.

- Поезжай на дровнях. Их искать не надо: на такое добро никто не позарится. Для Лени возьми отцову доху. Сена в дровни положи поболе и укрой его как следоват.

- Леня! Вот головушка садовая совсем было запамятовала! Садись-ка вот на лавку, садись, голубчик! Снимай-ка свои растоптыши и оберни-ка ноги вот этими онучками. Они старенькие, но мягкие и теплые. Как же можно ходить в пимах на босу ногу!? Обувай, не противься! Я этих онучек своим мужикам на два года вперед наготовила. Мои утверждения, что без портянок мне удобнее и что с ними пимы будут жать ногу, ни к чему не привели: добрая женщина и слушать меня не хотела. Ничего не оставалось, как последовать ее совету. Когда я обулся, она подала мне узелок с провизией, а также небольшой, чем-то туго набитый мешочек.  Видя, что я  смущен этими подарками, тетя Фекла пришла мне на помощь:

- В узелке тебе немножко еды на дорогу, а в мешочке - кедровые орешки. Этой осенью удачно шишковали в ближнем кедраче. Угости своих. Погрызите вечерком. А ты вспоминай нас, Закутинских.

 

Я сделал слабую попытку отказаться от лакомых орехов, но добрая хозяйка не приняла это всерьез и уверенно сунула мешочек мне подмышку. Настала пора прощаться. Я старался вспомнить все те хорошие слова, которые обычно говорятся добрыми людьми в этом случае. Все получилось хорошо, и тетя Фекла поняла, что я попрощался с ней, как с родным человеком. Если бы тогда жил Николай Рубцов, то жили бы и его прекрасные стихи:

...За все добро  расплатимся  добром

За всю любовь расплатимся любовью...

Я эти стихи, наверное, бы знал и вспомнил, прощаясь с доброй женщиной. Но Россия тогда только еще вынашивала этого прекрасного поэта, который позже вновь откроет наш забытый край, забытый народ и встанет рядом и вровень с Есениным. На всю жизнь запомнил я эту участливую женщину из сибирской глухомани. И вот теперь пишу о ней, рассчитываясь любовью за ее добро. И вовсе ничего не значит, что ее уже давно нет в живых, как вероятно и нет на свете Леши: ведь совсем скоро после описываемых мною событий грянула великая война, в огненном смерче которой нашли свою горестную кончину миллионы сибирских парней и мужиков.

 

Богобоязненная тетя Фекла, провожая нас до ворот, незаметно крестила, понимая, что мы - комсомольцы, а значит - безбожники. Кудлатый Полкан вылез из своего теплого логова, радостно скулил и просился к Леше, сильно натягивая цепь. На колхозном дворе мы быстро заложили знакомую уже мне Касьянку в не менее знакомые дровни. Потом Леша помог мне одеть огромный и тяжелый тулуп с высоким, как у бояр, воротником и я, словно хорошо набитый мешок, повалился на сено, которого Леша не пожалел положить в дровни. Сибирский тулуп представляет собою целое меховое сооружение и по той важности, которую он имеет в дальней дороге зимой, вполне заслуживает, чтобы о нем рассказать более подробно. Тулуп велик по размеру, так как одевается свободно поверх зимней одежды и обычно свисает почти до самого пола. Сверху он покрыт обычно волчьей шкурой шерстью наружу. В качестве подкладки в тулупе используются шкуры длинношерстных баранов также шерстью наружу. Воротник двойной жесткий и очень высокий. Когда его поднимают, то шапку на голове человека не видно. Иногда вместо воротника к тулупу пришивают мягкий меховой капюшон. Тогда уже тулуп называют по-северному - кухлянка. Как обязательное дополнение к тулупу - огромные меховые рукавицы, сшитые, как и тулуп, из шкуры волка и овчины. Эти рукавицы, как и тулуп, одеваются сверху на обычную зимнюю одежду. Для удобства эти меховые рукавицы соединены между собой прочной широкой тесемкой, которая набрасывается поверх тулупа под воротник.

 

- В таком одеянии уже не пробежишься, - говорю я Леше, - кутаясь в это меховое чудо.

- А зачем бежать, если и так будет тепло! Лежи себе и поглядывай по сторонам или спи, - смеется Леша в ответ.

- А сам-то не замерзнешь?

- Я родился и вырос в этой деревне и привычен к здешней погоде. Да и одет я как надо! Он постучал меховыми рукавицами по  добротному полушубку,  мягким пимам домашнего катания, снял и лихо одел заячью шапку, которая и внутри была на меху.

- Однако когда мы с батей идем в березняк дрова пилить да колоть, то все это сбрасываем и работаем в легких телогрейках. Иначе - очень жарко. А если вспотеешь, то потом так окоченеешь, что поскорее домой надо бежать. Много о чем мы поговорили с Лешей, пока Касьянка то ленивой рысцой, то размеренным шагом тащилась по унылой лесной дороге, проторенной подводами по глубокому мартовскому снегу. Разминуться со встречными на такой дороге очень трудно: чуть свернешь, как лошадь по брюхо вязнет в снегу. Порожняя подвода обычно уступает дорогу груженой, если обе груженые или порожние, то каждая подвода съезжает с дороги наполовину, или как договорятся между собой возчики. Когда Касьянка подвезла нас к станционному домику, Леша привязал ее к бревну коновязи и сбегал за билетом. Сидя в дровнях в ожидании поезда, мы с ним еще раз обсудили все, о чем договорились раньше...

 

Наконец, я добрался до своего дома на Войковой. Трезорка, как помешанный, радостно лаял, изо всех сил натягивая цепь. Можно было подумать, что он не видел меня целый год. Я подошел к нему ближе, дав возможность вволю потолкать меня в грудь и лизнуть в нос. Потом я побежал на конюшню к кроликам. Они, стоя на задних лапках, быстро двигали ушами и совали носы в крупные ячейки железной сетки в ожидании корма. Леша с товарищами приезжал в Томск в начале мая. Ночевали у нас. Уехали с хорошей пачкой тетрадей и пакетом канцелярских принадлежностей. Побывали они и в моей школе, где все рассказали нашему комсоргу. Наши комсомольцы решили взять шефство над комсомольцами Закутина Яра. Осенью, как я и предполагал, отец не разрешил мне ходить в девятый класс. Я на него очень обиделся: зарабатывал он хорошо и мог дать мне закончить школу и университет, куда я мечтал  поступить на химический факультет. И вот в первых числах сентября, когда мои сверстники бежали в школу, я, собрав нужные учебники, пошел в штаб томской артшколы. Там у меня приняли документы, поставили на довольствие и провели в казарму для кандидатов. Вскоре я успешно сдал экзамены и был принят на первый курс. У меня началась новая жизнь.