1   2  3  4  5

 

Успеть услышать, пока живы...

 

Вы держите в руках необычную книгу, уважаемые читатели. Впрочем, каждую из книг можно считать необыкновенной, поскольку автор вложил в нее часть своей души, отдал ей кусочек своей жизни. Автор этой книги, Лев Николаевич Иванов, шел к изданию своей книги всю жизнь. И очень радостно, что он успел ее увидеть, дожил до выхода в свет первого, сокращенного издания своих воспоминаний. Сейчас, в год шестидесятилетия Победы готово к печати наиболее полное издание книги с поэтичным и многозначительным названием «Когда я гостил на земле», и приятно, что томичи первые смогут прочесть эту книгу. Это и не удивительно – значительная часть записок связана с томской землей. Сегодня в преддверии великого праздника, большого юбилея победы особенно нужны такие книжки, позволяющие разным поколениям читателей почерпнуть из них что-то свое… Ровесники автора и прочие пожилые люди, заставшие описываемые времена будто вновь окунутся в прошлое. Старшие поколения смогут более ярко представить то, о чем много раз слышали от своих родителей и бабушек. А совсем юные, с трудом отличающие Великую отечественную от прочих войн, предыдущих и последующих, надеюсь, побольше узнают о ней и  смогут лучше разобраться в родной истории. То, что повествование ведется от лица конкретного человека, чьи снимки можно увидеть в приложении, делает рассказ еще более убедительным. Немало Томичей воевало на фронтах Великой Отечественной, многие из тех, что остались в живых, добились потом больших успехов, сделали военную карьеру, уехали из родного города, колеся по стране, как и полагается военнослужащим. Зачастую это были люди, вошедшие в войну уже взрослыми, сформировавшимися людьми. Таким был и полковник Лев Николаевич Иванов, бывший наш земляк, впоследствии ставший москвичом. Он родился в деревне Батурина Томской области в январе 1920 года, в 1936 году поступил в Томскую артиллерийскую школу. Воевал с первых дней войны, командовал батареей легендарных «Катюш». Бои под Москвой зимой 1941-го, Калининский фронт, тяжелые ранения в голову и в руку…Позднее он преподавал в ТАУ, московском училище реактивной артиллерии.  Среди его военных наград – два ордена Красной Звезды, орден Красного знамени и Отечественной Войны 1 степени. Когда завершилась война, Лев Николаевич закончил две военные академии, работал старшим научным сотрудником академии имени Фрунзе. В отставку вышел в 1976 году и после этого еще долго работал в журнале «За рулем».

 

Выйдя на пенсию, Лев Николаевич, как и многие, начал писать воспоминания. Это множество небольших новелл, рассказывающих нам о разных страницах его жизни. Из них и сложилась книга «Когда я гостил на Земле». Впервые она вышла в свет в Томске в 2003 году, а до тех пор не одно десятилетие существовала в виде массивных томов, перепечатанных на машинке и переплетенных вручную. Изданием настоящей книги занималась племянница полковника Иванова, Татьяна Александровна Попова. Она – настоящая духовная наследница семейных традиций, бережно сохранила все оставшиеся от мамы архивы, семейные фотографии, старые документы и даже газеты… Побывав в Москве у Льва Николаевича, она взяла у него материалы книги и подготовила ее к печати. Тираж книги невелик, всего две сотни экземпляров, но она есть в главных библиотеках города, и из нее юные читатели могут узнать о том, как жили до войны в селах притомья, как мужали тогдашние мальчишки, какова была судьба сирот того времени… А вот у свидетелей тех событий книга может вызвать непрошенную слезу. Лев Иванов писал незатейливо, без прикрас, но, как говорится, жизненно. Получив тираж своей первой книги в 83 года, Лев Николаевич был очень рад тому, что она все же была напечатана –  приятно было увидеть ее возрожденную, современную, получить почти стостраничное чудо в синенькой обложке (дизайн ее, кстати, разработал сам автор) взамен машинописной рукописи с вклеенными копиями фотографий… А он, несмотря на преклонный возраст и болезни, продолжал работать над записками. Сейчас в окончательном варианте книги более полусотни рассказов и новелл Льва Николаевича о разных эпизодах не только его долгой жизни, но и истории нашей страны… Они написаны живо и занимательно, повествуют о том, что близко многим. В первую книгу вошло лишь пять рассказов,  и Татьяна Александровна за последние полтора года подготовила к выпуску второй  и третий сборники. Есть там и рассказы о войне – о годах учебы в артиллерийском училище, о первых боях, о службе на Дальнем Востоке. Они передают подлинную атмосферу того времени, читатель будто сам попадает в гущу событий. А в 1952 году в Президиуме Академии Артиллерийских наук, в историческом здании на Арбате в Староконюшенном переулке, фронтовиков собрали для вручения наград – и юбилейных, и затерявшихся на фронтовых дорогах. Сам Семен Михайлович Буденный, который вручал награды, снялся со всеми приглашенными  на групповую фотографию. Этот снимок – ценная реликвия, что хранится в семейном архиве более полувека. Давно пора было  сделать достоянием наших читателей эту редкую фотографию.

 

Вот уже почти год нет уже в живых Льва Иванова  - он умер в конце апреля, не дожив каких-то недель до выхода в печать второй книги своих рассказов, не дождавшись любимого праздника – предъюбилейного Дня Победы. Закончились дни и года, когда он гостил на земле, и на память о его пребывании здесь осталась интересная и полезная книга. Все больше ветеранов уходят безвозвратно, многого не успев, не поведав, не рассказав. Лев Николаевич Иванов успел оставить хорошие мемуары. Новые издания книги Татьяна Александровна посвящает его памяти. Он хотел, чтоб люди будущих поколений прочли их и могли с их помощью лучше разобраться в давнем прошлом. В событиях века двадцатого, на который выпала и его долгая жизнь. Я не была знакома со Львом Николаевичем, о нем мне прекрасно рассказали его книги и конечно же, Татьяна Александровна. Она совершила большой труд, самоотверженный, бескорыстный и скромный. Подготовить к печати рукописи, часть которых не была даже перепечатана, набрать их вычитать и издать за свой счет – нелегкое дело. Татьяна Александровна и ее муж справились с этим делом, хотя и сами уже пожилые и не отличающиеся образцовым здоровьем люди.  Поэтому я считаю без натяжки Татьяну Попову соавтором этой необычной книги, ибо без ее усилий читатели не увидели бы этого издания. Не у каждого в семье найдутся люди, способные так трепетно отнестись к творческому наследию предков. Если каждый внимательно просмотрит семейные архивы и вложит душу в то, чтоб они не канули в небытие, может, мы больше  будем знать и о своей семье, и об истории в глобальном смысле слова. Стремительно быстро уходят из жизни люди того поколения, что приняло на себя первые удары войны. Но еще среди нас последние из живых ветеранов. Если они есть рядом с вами, будьте к ним особенно внимательны не только в эти праздничные торжественные дни, но и все те дни и годы, что им еще остались. Выслушайте, запомните, расспросите еще раз. Если не успеть этого сейчас, потом придется пожалеть. Уходит, как льдина под воду, большой пласт прошлого, последние свидетели важных страниц нашей истории. Будущее рассудит, насколько ценны эти сведения. Наша задача их сохранить.

 

Член Союза Журналистов России, Корреспондент томской областной газеты «Красное знамя» Оксана Чайковская.

 

 

От автора

 

В  погожую  летнюю  пору,  когда  мне  удавалось  жить  вдали  от  городского  шума  и  суеты,  я  замечал,  что  незадолго  до  захода  солнца,  наступает  какая-то  тихая  благодать:  листва  едва  колышется,  с  неба  струится  мягкий  свет  и  все  замирает.  Природа  как бы  прислушивается  к  себе  и  тихо  шепчет:

   -  Как  все  хорошо  и  ладно… 

      И  человеку  на  склоне  лет  жизнь  иногда  дарит  короткое,  но  прекрасное  время,  когда  душа  его  успокаивается,  и  он  чувствует  потребность  оглянуться  и  увидеть  свое  прошлое. У  меня  сейчас  именно  такая  счастливая  пора:  я  спокоен,  я  повернулся  к  прошлому  и  внимательно  всматриваюсь  в  него,  стараясь  вспомнить,  понять  и  оценить,  каким  оно  было.  Но  по  мере  того,  как  я  все  глубже  вникал  в  суть  прошлых  событий,  спокойная  и  удовлетворенная  созерцательность  незаметно  сменилась  сложными,  часто  горестными  раздумьями:  передо  мной  стали  все  резче  очерчиваться  былые  трагедии  народа.  Порою  я  с  тревогой  думаю,  что  вот  сейчас,  когда  у  меня  все  хорошо,  миллионы людей  моего  поколения  погибли  в  те  страшные  времена. Их  так  давно  уже  нет,  что  и  вспоминать  о  них  почти  некому. Стали  беспокоить  и  те  эпизоды  жизни,  когда  я  был  неправ. Некоторые  из  них  хотелось  бы  вычеркнуть  из  памяти,  похоронить.  Но  это – не  в  наших  силах:  прошлое  раньше  нас  не  умирает. Великий  Гете  как-то  сказал,  что  нет  такого  былого,  о  котором  бы  стоило печалиться. Однако  в  нашем  былом  столько  трагического,  что не  печалится  о  нем  невозможно: душа  болит  по  безвинно  погибшим,  разум  вопиет,  узнав  всю  правду  о  великой  трагедии  народа. От сознания  столь позднего прозрения  разрывается  сердце.  Я  думаю,  если  бы  Гете  был моим  современником,  то  он  бы  воскликнул:

        -  Боже,  укрепи  мой  дух!    Пусть  бесконечная  скорбь  о  чудовищных  жертвах  народа  не  лишит  меня  сил!  Подвигни  меня  и  впредь  на  дела  во  имя  светлого  будущего,  во  имя  добра  и  справедливости.

    В  моем  сознании  огромное  горе  прошлой  жизни не убило памяти о том,  что было  в  ней  хорошего. Я об этом  хорошем  никогда  не  забываю. Это поддерживает  мое  жизнелюбие  и  оптимизм,  оберегает  душу  от  очерствения,  помогает  сохранять  веру  в  свои идеалы. Я  чувствую  себя  в  постоянном  долгу  перед  добрыми  людьми,  и  низко  кланяюсь  счастливым случайностям,  пощадившим  меня  в  критических  ситуациях. Иногда  я  рассказывал  о  некоторых  эпизодах  из  своего  прошлого.  Теперь  я  хочу  рассказать  по  возможности  обо  всех  событиях,  достойных  внимания.  Рассказать  подробно  когда,  что  и  как  было.  Но  кому  поведаешь  о  всей  своей  жизни?  Поэтому  я  решил  поговорить  с  самим  собой.  Так  лучше:  никого  не  обременишь,  не  будет  вопросов  и  возражений,  ни  вообще  суждений  со  стороны,  которые  бы  помимо  моей  воли  могли  повлиять  на  описание  и  оценку  минувшего.  В  моей  памяти  о  былом  и  без  того  могут  быть  неточности, ибо память наша не безупречна. Каждому  покидающему  гостеприимную землю, надо ответить  на  вечный   как  мир  вопрос:  как ты  прожил  жизнь? Я  на  этот вопрос,  по сути,  отвечаю  в  этих  книгах  своих  воспоминаний.  Если  коротко, то  могу  сказать так: старался  жить  достойно,  принося  пользу стране и  людям,  радуясь бытию и  всему  хорошему,  что есть  на  земле. Одним  словом,  стремился  жить  так,  чтобы  добрые люди  вспоминали  меня  добрым словом. Итак, моя  жизнь,  какой  она  была…   Иванов  Л.Н.  март  1990 г.

 

 

Глава 1.  Моя родословная

 

Каждый человек должен знать свою родословную, Знать историю рода – вовсе не значит как-то выделить его среди других. Просто каждый человек нуждается  в живой нити памяти, которая тянулась к нему от предков, и не забывал, из какой дальней дали течет  его фамильный родник… Жизнь близких нам людей не должна исчезать бесследно подобно потухшему во тьме светильнику. Родословная помогает сохранять память о прошедших поколениях, позволяет увидеть, какое место занимает каждый из рода на фамильном дереве жизни. Историю рода Ивановых по линии отца и рода Ячменевых по линии матери мне пришлось восстанавливать по крупицам. Я так поздно стал этим заниматься, что и спросить было почти не у кого. Важной находкой оказалась написанная отцом автобиография, где он немного рассказывал о своем отце Илларионе, матери Анастасии и о себе. Помогли  также знакомые мне с детства старые фотографии, которые сохранились у старшей сестры Таси в Томске. Кроме того, я много припомнил из того, что рассказывал мне отец о родне, о разных историях из своей жизни.

 

Очень хорошо знала историю Ивановых и Ячменевых Прасковья Матвеевна – жена старшего брата отца Ивана Илларионовича, погибшего во время гражданской войны в Сибири в 1918 году. Она была прирожденным фамильным историографом наших родов. Когда я подолгу гостил у них в Новосибирске, то не переставал удивляться, как она умело в лицах, изображала тех, о ком шла речь, и ярко, в деталях, описывала обстановку, в которой происходили события. Со мной она разговаривала, как с интересным собеседником, хотя только молча слушал  и лишь изредка задавал вопросы. Также много знал о нашей родословной Лев Иванович – мой старший двоюродный брат – сын Прасковьи Матвеевны. Когда он проездом на южные курорты, бывал у меня в Москве, я обычно расспрашивал его о нашей родне. Не задумываясь особо, он как-то нарисовал схему нашего родословного дерева. Эта схема потом мне очень пригодилась. Свои познания о нашей родословной он, конечно, почерпнул от своей матери – тетки Прасковьи. Помню,  как  она  в  наших  долгих  разговорах,  как  бы  между  прочим,  наставляла,  каким  я  должен  расти.  Ее  сын  Лев  был  хорошим  работником  и  человеком,  но  много  пил,  осложняя  жизнь  матери,  жены  Ани  и  дочери  Лили.

-  Ты  должен  стать  настоящим  человеком,-  говорила  она  убежденно  и  немного  сурово.  Посмотри  на  всех  Ивановых!  Все  рослые,  работящие  и  красивые  мужики!  Большие  мастера  по  кузнецкому  делу.  А  Михаил  Ларионыч  до  инженера  сам  дошел.  А  вот  пьянствуют,  дома -  горе  одно.  Уж  лучше  бы  в  десять  раз  меньше  зарабатывали,  да  только  не  пили.  Чуть  что  скажут  жены – сразу  отговорка:  на  свои  деньги  пьем  и  вы  голодными  не  сидите.  Уж,  право,  лучше  жить  впроголодь,  чем  без  конца  видеть  пьяную  рожу  и  постоянно  ждать,  какой  новый  фортель  выкинет! Чувствовало,  видимо,  сердце  тетки  Прасковьи,  что  приведет  водка  к  беде.  Но  судьба  ее  пощадила:  когда  ее  сын, будучи пьяным, совершит страшное преступление,  то ее уже не  будет на  свете. Это было не  так  давно и об  этом  я  расскажу  в  конце  книги. Что касается  родословной   Ячменевых – маминой  родни,  то  ее  я  описал,  вспоминая  рассказы  бабушки  Степаниды,  тетки  Прасковьи,  ее  сына  Льва  Ивановича  и  моей  старшей  сестры  Таси.  Родословную  Ячменевых  я  поместил  в  главе,  посвященной  Степаниде  Григорьевне.

 

Дед  мой  Илларион  Иванов  и  бабушка  Анастасия – уроженцы  России.  Они  были  крепостными  людьми  графа  Шереметьева.  После  отмены  крепостного  права,  они,  как  и  многие  россияне,  натерпевшись  подневольной  жизни,  подались  на  вольные  и  благодатные  земли  Сибири.  Обосновались  они  в  довольно  обжитой  к  тому  времени  Томской  губернии. Деревня  Батурина,  в  которой  они  до  наступления  заморозков  успели  поставить  небольшую  избенку,  находилась  в  Спасской  волости  Томского  уезда  в  двадцати  верстах  от  губернской  столицы -  города  Томска. Первые  избы  этой  деревеньки  поставил  много  раньше  такой  же  российский  переселенец  Иван  Батурин.  Жители  окрестных  русских  и  татарских  деревень  называли  эти  первые  избушки,  притулившиеся  к опушке  дремучей  тайги,  заимкой  Ивана  Батурина. Позже, когда  избы  вытянулись  по  обе  стороны  вдоль  тракта,  заимку  стали называть деревней   Батурина. В Томской  губернии,  как  впрочем,  и  во многих  других  районах  Сибири,  жило много русских  переселенцев с рек Чала и Дон. По этому  местные  жители  прозвали  их  чалдонами.  Вообще  русские  люди, а  сибиряки – в  особенности, -  большие  любители и мастаки давать  прозвища. Так стали  чалдонами и дед  Илларион, и бабушка  Анастасия  и  все  в  большом  роду. Можно  предположить,  что  мои  предки  были  из  малороссов,  как  в  те  времена  называли  украинцев.  Дело  в  том,  что  мой  отец,  будучи  навеселе,  часто  пел  песенку  с  непонятными  для  меня  словами: 

       Хоп,  мои  гричаники,

       Хоп,  мои  билы… 

Я  его  спрашивал,  что такое  гричаники? Он  разводил  руками и  говорил,  что все  так  поют. Украинского языка он не  знал. Да я и не  припомню  за  все  свое  детство,  чтобы  кто-то  говорил на  украинском  языке,  кроме  одного  случая, о  котором  я  расскажу  позже.  Как  и  все  батуринские,  дед и  бабушка,  пользуясь  близостью  большого  города,  выращивали  на  продажу  огурцы  и  картофель.  Хлеб  сеяли  только  для  себя.

 

Незадолго  до  Русско-Турецкой  войны  1877-78  годов  деда  призвали  в  армию.  Царствовал  тогда   Александр  второй.  Как  рослого  и  сильного  мужика,  его  определили  в  артиллерию.  По  прибытию  к  месту  службы  в  артиллерийский  полк  его  назначили  подносчиком  ядер  в  составе  прислуги  при  тяжелой  пушке. Ядра  были  чугунными  и  часто  имели  неправильную  форму  и  разные огрехи  литья.  Заметные  на  глаз  выступы  дед  спиливал  крупным  напильником.  После  этого  он  проверял,  проходит  ли  ядро  через  контрольное  кольцо,  которое  называлось  калибром.  Ядра  с  большими  дефектами  он  складывал  отдельно, а  на  позиции  зарывал  в  землю,  для  того,  чтобы  в  пылу  боя  кто-либо  из  прислуги  не  схватил  ядро,  которое  при  заряжении  застрянет  в  стволе. Кроме  монолитных  чугунных  ядер  были  и  разрывные.  Они  назывались  гранатами  или  бомбами,  в  зависимости  от  размера.  Разрывных  ядер  было  меньше,  и  они  особенно  ценились,  т.к.  наносили  большие   потери  противнику. Гранаты  и  бомбы  имели  внутри  полость,  заполненную  порохом.  К  полости  вело  круглое  отверстие,  которое  на  снаряжательном  заводе  плотно  заглушали  пробкой.  На  позиции  перед  заряжением  заглушку  извлекали  и  вместо  нее  вставляли  деревянную  трубку,  заполненную  пороховой  мякотью.  Эта  трубка  играла  роль  запального  бикфордова  шнура:  пороховая  мякоть  воспламенялась  при  выстреле,  медленно  горела,  пока  ядро  летело  к  цели,  и  поджигала  разрывной  заряд  гранаты,  когда  та  была  над  головами  неприятеля.  Если  разрывы  гранат  были  очень  высокими,  то  вставляли  более  длинные  трубки.  При  взрыве  гранат  на  земле  использовали  более  короткие  трубки. Надо  заметить,  что  уже  в  наше  время  дистанционные  взрыватели  долгое  время  именовали  « трубками»  и  это  слово  фигурировало  в  командах  артиллеристов.

 

В  1877 году  началась  одна  из  многих  Русско-Турецких  войн.  Россия  выступила  на  стороне  балканских  народов,  поднявшихся  на  борьбу  с  турецким  владычеством.  Тогда  нам  сопутствовал  успех:  за  полтора  года  боевых  действий  русские  войска  освободили  от  турецкого  ига  значительную  часть  Балканского  полуострова,  Южную  Украину,  Бесарабию,  Крым,  Черноморское  побережье  Кавказа,  значительную  часть  Грузии и Армении. Дед  Илларион  в  составе  артиллерийского  полка  участвовал  в  захвате  и  обороне  Шипкинского  перевала.  Горячие  были  бои:  не  хватало  боеприпасов,  русские  и  болгарские  солдаты  страдали  от  недостатка  воды.  Лето  выдалось  сухое,  а  перевал  проходил  на  большой  высоте,  где  было  мало  источников. Теперь  на  Шипке  стоит  памятник  Свободы,  сооруженный  болгарами  в  честь  совместной  победы  на  Шипке.  У  этого  памятника  стоят  стволы  русских  пушек,  к  одной  из  которых  мой  дед  подносил  ядра  и  гранаты  более  века  тому  назад. В  центре  Москвы  был  сооружен  памятник  русским  гренадерам,  павшим  в  боях  за  свободу  братьев-болгар.  Он  до  сих  пор  поражает  своей  художественностью  и  искренностью.  Его  воздвигли  однополчане  и  семьи  погибших  на  свои  средства…

 

В  последнем  сражении  за  перевал  дед  был  ранен  и  контужен  при  взрыве  турецкой  бомбы. Потянулись  бесконечные  дни  по  лазаретам  и  дорогам  в  далекую  Россию  и  невероятно  далекую  Сибирь. Однако,  дед,  хотя  и  стал  инвалидом,  сумел  добраться  до  родной  деревни.  Встретила  его  жена  Анастасия  и  односельчане,  как  пришельца  с  того  света:  уж  очень  редко  возвращались  тогда  домой  служивые  люди.  К  тому  же  вернуться  с  такой  далекой  войны!  Это  крестьянскому  воображению  было  просто  непостижимо!  Как  инвалид  войны  дед  раз  в  год  получал  от  казны  небольшое (девять  рублей)  денежное  пособие.  Но  семья  росла,  и  сводить  концы  с  концами  становилось  все  труднее.  В  это  время  строилась  великая  транссибирская  железная  дорога.  Эта  гигантская  стройка  велась  практически  без  средств  механизации.  Главными  орудиями  был  лом,  кирка,  лопата,  тачка,  да  опрокидывающаяся  двуколка,  запряженная  мохнатой  сибирской  лошадкой.  Многотысячную  армию  рабочих  составляли  крестьяне  окружающих  губерний  и  волостей.

 

Центром  стройки  был  Ново-Николаевск.  Там  через  полноводную  широкую  Обь  строился  небывалый  по  тем  временам  железнодорожный  мост.  Сварки  тогда  не  знали.  Все  конструкции  моста  были  склепаны.  Клепальщики  были  самыми  видными  фигурами  среди  других  рабочих  специальностей.  От  качества  их  работы  зависела  и  долговечность  моста.  Кстати,  этот  мост  надежно  служит  до  сих  пор. Ушли  на  строительство  моста  и  железной  дороги  (как  тогда  говорили  « чугунки»)   и  сыновья  Иллариона:  Алексей,  Иван,  Михаил,  Яков  и  Афанасий.  Впоследствии  все  они,  кроме  Михаила,  стали  кузнецами  и  жили  главным  образом  в  Ново-Николаевске (Новосибирске). В  1888  году  у  деда  Иллариона  и  бабушки  Анастасии  родился  младший  из  всех  братьев -  Николай  -  мой   отец. Со  временем  деду  и  бабушке  Анастасии  стало  не  под  силу  выращивание  огурцов  и  картошки  для  продажи  в  городе.  Дед  наловчился  обжигать  горшки,  которые  он  продавал,  развозя  по  окрестным  деревням.

 

В 1892  году  на  Томск  и  значительную  часть  Томской  губернии  обрушилась  эпидемия  холеры.  Тогда  же  от  холеры  умер  дед  Илларион.  Пятилетний  Николай  остался  один  с  матерью.  Трудно  сейчас  сказать,  почему  взрослые  сыновья  Анастасии  не  помогали  своей  матери.  Ведь  все  они  хорошо  зарабатывали  на  стройке. Отец  рассказывал,  что  они  сильно  бедствовали  с  матерью.  Она  была  вынуждена  отдавать  его  в  наем  к  деревенским  богатеям  боронить  поля  за  пять  копеек  в  день.  По  пахоте  он  едва  успевал  за  лошадью,  т.к.  обут  и  одет  был  в  обноски  взрослых. Прошло  пять  трудных  лет.  Отец  подрос,  и  мать  отдала  его  в  Томск  к  колбаснику  Фомину,  где  он  работал  два  года  за  пропитание  и  одежду. Главной  его  обязанностью  в  колбасной,  рассказывал  отец,  было  бегать  за  водкой  и  тайком  проносить  ее  рабочим,  которые  бражничали  на  работе.  Хозяин  знал  об  этом  и  строго  пресекал  выпивки.  Поймав  отца  с  запретной  покупкой,  он  отбирал  воду  и  давал  вдобавок   хорошую  оплеуху.  Придя  к  рабочим  без  водки  и  без  денег,  он  также  получал  тумаки  за  нерасторопность. От  Фомина  отец  ушел  к  кузнецу  Зыкову,  где  также  долго  работал  за  еду  и  одежду.  Работали  с  шести  утра  до  десяти  вечера.  Затем Зыков,  видя  умение  и  прилежание  молотобойца,  положил  ему   десять  рублей  в  месяц. Здесь отец приобрел  специальность  кузнеца,  которой  остался  верен  до  конца  жизни.

 

В  1901   году  у  отца  умирает  мать.  Ничто  уже  не  связывало  отца  ни  с  Томском,  ни  с  Батуриной  и  он  уезжает  строить  Кругобайкальскую   железную  дорогу. Недалеко  от  Байкала  в  Нижнее-Удинске  тогда  жил  один  из  старших  братьев  отца – Афанасий  Илларионович  с  женой  Марией. Детей  у  них  не  было,  и  они  постоянно помогали  младшему Николаю после смерти  матери  Анастасии.  Вот  они  и  позвали  его  на  строительство  железной  дороги. Первое  время  он  работал  на  станции  Слюдянка,  а  затем  на станции  Амурская.  В  1904  году  отец  едет  в  Читу,  где  работает  в  железнодорожном  депо. Здесь  его  застают  события  первой  русской  революции  1905  года.  В  августе  этого  года  в  железнодорожных  мастерских  и  депо  создается  вооруженная  рабочая  дружина.   В  которую  вступил  и  мой  отец. 24  ноября  революционные  рабочие  освободили  политических  заключенных  из  тюрем  Читы  и  Акатуя. К  декабрю  численность  рабочей  дружины  достигла  четырех  тысяч  человек.  Вскоре  на  всех  производствах  был  установлен  восьми  часовой  рабочий  день  и  рабочий  контроль. Стала  выходить  большевистская  газета  « Забайкальский  рабочий ».  Деятельность  правительственных  учреждений  была  парализована. 

 

Читинский  комитет  РСДРП  и  Совет  солдатских  и  казачьих  депутатов  объявили  о  создании Читинской  Республики.  Трудовой  люд  ликовал,  добившись  таких  успехов  в  борьбе  с  царизмом,  с  бесправием  и  жестокой  эксплуатацией.  Но  радость  народа  была  короткой:  разгромив   декабрьское  вооруженное  восстание  в  Москве,  царское  правительство  направляет  против  Читинской  республики   карательные  отряды  Рененкампфа  и  Меллер-Закомельского.  22  января  1906  года  они  ворвались  в  город  одновременно  с  двух  сторон,   и  Читинская  Республика  пала.  Тюрьмы  вновь  заполнились  политзаключенными.  Руководители  Республики  и  ее  активные  деятели  были  повешены  или  расстреляны.  У  оставшихся  на  воле  участников  восстания  власти  отобрали  паспорта  и  выдали  белые  билеты  (в  народе  их  называли  волчьими   билетами).  Обладателю  этого  билета  предписывалось  в  кратчайший  срок  прибыть  к  своему  постоянному  месту  жительства,  которое  указывалось  в  билете.  В  пути  разрешалось  останавливаться  лишь  на  станциях  и  в  деревнях   не  более  трех  суток,  чтобы  заработать  на  следующий  этап  пути.  Проживание  в  городах  категорически   запрещалось. Такой  билет  получил  и  отец.  Добравшись  до  Томска,  он  вновь  пошел  работать  к  кузнецу  Зыкову,  который  ценил  его  как   хорошего    помощника.  Вскоре  волчий  билет  отец  поменял  на  временный  паспорт.    

                                  

Вспоминая  бурные  дни  Читинской  Республики,  отец  рассказывал,  как  он   ходил патрулировать  с  берданкой.  Дружинники  были  вооружены  в  основном  охотничьими  ружьями  револьверами  разных  систем,  включая  мелкокалиберные  дамские  никелированные  браунинги,  которыми  и  муху  то  убить,  было  нельзя.  Народ  удивлялся полному  отсутствию  вездесущих  городовых:  они  разбежались  по  домам  и  появлялись  на  людях  только  в  гражданской  одежде. Пришло  время  призыва  в  царскую  армию.  Но  отец  имел  льготу:  в  армии  служили  его  старшие  братья.  Поэтому  он  был  зачислен  в  ратники  Ополчения  первого  разряда. Сохранилось  свидетельство,  выданное  отцу  в  1908г,  что  он  является  ратником  ополчения  до  1932г. На  удостоверении  стоит  гербовая  печать,  в  центре  которой  изображен  Георгиевский  крест  с  вензелем  Николая  2  и  надписью  « За  веру,  Царя  и  Отечество».  Не  знал  тогда  писарь  этого  Присутствия,  что  в  1932  году  уже  не  будет  ни  веры,  ни  царя,  что  останется  лишь  многострадальное  Отечество,  народу  которого  внушали,  что  он  строит  свое  светлое  будущее. Но  вместо  позолоченного  царского  трона  была  воздвигнута  величественная  красная  трибуна,  на  которую  воссел  восточный  деспот  со  своими  единомышленниками. 

 

Не  знал  бедный  писарь,  что  к  1932  году  его  Родина  покроется  густой  сетью  лагерей  смерти  и  человеческого унижения, в которых он  и сам  сгинет, как  бывший военнослужащий  царской  армии. Не  знал  он  того,  что  сотни  и  сотни  тысяч  тружеников  будут  названы  кулаками  и  вагами  народа  и  будут  сосланы  в  сибирскую  глухомань  на  съедение  несметных  полчищ  болотных  комаров  и  гнуса,  на  неизбежную  смерть  от  голода  и  болезней.  Не  знал  писарь,  что  кровь  народная  польется  рекой  от  своей  родной  советской  власти,  что  стон  будет  стоять  над  великой  страной,  что  повиснет  над  ней  черной  тучей   изувер  Джугашвили  и  чудовищная  машина  ГПУ,  страшные  щупальца  которого  обовьются  вокруг  каждого  человека.  Никто  не  будет  чувствовать  себя  в  безопасности.  Все  будут  испытывать  постоянное  чувство  страха  быть  схваченным и уничтоженным. Но  все  это  будет  позже.  А  пока  еще  доживала  свои  последние  годы старая  Россия с ее разлагающимся  царским  двором,  где  главными  советниками  русского  царя  были  его  жена-немка  и  проходимец  Гришка  Распутин.  Злой  рок  неумолимо толкал  великую  страну  к  великой  трагедии:  она  сбросит  старого тирана  и  посадит  себе  на  шею  нового,  неизмеримо  более  страшного  и  коварного… Однако,  жизнь,  как  и  река,  времени,  течет  без  перерыва,  и  я  возвращаюсь к  рассказу о жизни  моих  родителей.

 

В  1909  году  отец  уезжает  в  Ново-Николаевск,  где  жили  и  работали  кузнецами  его  старшие  братья  Алексей,   Михаил и Яков. Там  он  вступает  в  товарищество  « Сибирский  мукомол » в  качестве  кузнеца  и  масленщика при  паровой  мельничной  машине  с  окладом  25  рублей  в  месяц.  Вскоре  его  назначили помощником  машиниста  и  увеличили  оклад  вдвое. В  это  время  отец  познакомился  с молодой  крестьянской  девушкой – Татьяной  Александровной  Сизиковой – моей  мамой. Она  была  из  рода  Ячменевых,  которые  жили  в  селе  Вьюны,  что  стоит  на  берегу  речки  этого  же  названия  и  впадает  в  Обь  примерно в 60 верстах  ниже  Ново-Николаевска. В  1910  году  молодые  люди  поженились,  а  через  год  у  них  родилась  Тася -  моя  старшая  сестра.  Все  складывалось  у  них  хорошо. У главы семьи  была  интересная  и  хорошо оплачиваемая  работа. Он  поставил  себе  цель  быть вскоре  машинистом  паровой  машины, что в те времена  позволяло занимать  видное  место среди  рабочего и служащего  люда,  а  также  сулило  безбедную  жизнь  в  быстро  растущем городе. Но все вдруг круто  изменилось:  отец  получил  сильную  травму  головы  от  удара  болтами,  которыми  был  свинчен  мощный  приводной ремень машины. В нарушении правил безопасности он не  имел предохранительного  ограждения.  Оно было  снято  по  распоряжению администрации, превратившей  машинное  отделение  в  дополнительный  склад  зерна. Суд определил  администрацию  виновной  в  произошедшем  несчастии. Отца  вылечили  и  выдали  солидное  единовременное  пособие. Медицинская  комиссия  признала его  инвалидом  второй  группы. На  семейном  совете  с участием старших  братьев  было  решено,  что  в  городе  теперь нечего. У  него сильно  болела голова, и работать,  как  прежде,  он    уже  не  мог.  Все  согласились  с  тем,  что  отец  с мамой  и  годовалой  Тасей,  переедут  в  Батурину - родную  деревню  всех  братьев  Ивановых,  что  в  положении  отца  было  очень  важно.           

             

Приехали  в  Батурину.  Встретили  их  деревенские  приветливо,  сочувствовали  отцу.  Они  были  довольны  тем,  что  отец  стал  опытным  кузнецом.  Он умел  ковать  лошадей  и  ремонтировать  такие  сложные  машины,  как  сеялки,  веялки,  сепараторы. Временно  их  приютил  Вершинин,  который  в  детстве  дружил с отцом.  Как  раз  в  это  время  продавался  угловой  пятистенный  дом,  стоявший  против  дома  Вершинина. Отец  купил его на  полученное  пособие  по  инвалидности.  Этот  дом  до  сих  пор  стоит  и  находится  в  прекрасном состоянии,  благодаря  старанию  и  умению  его  хозяев,  с  которыми  я  иногда  переписываюсь. Соседские  мужики  помогли  отцу  поставить  хозяйство,  а  их  жены  советом  и  делом  помогали маме  по  дому  и  уходу  за  годовалой  Тасей. Мама  была общительной  и  доброй  женщиной  и  потому  в  деревне  ее  быстро  признали  своей,  а  это  так  важно,  когда  люди  живут  в  глухих  деревеньках,  где  каждый  знает  друг друга. Когда  я,  спустя более тридцати  лет,  приехал  в  Батурину,  то  провел  несколько  часов  в  кругу  ее  подруг  и  знакомых  женщин,  которые  сбежались  в  наш  дом,  прослышав,  что  приехал  «Танин  младшенький». Удивительно быстро  разбегаются  новости  в  деревне,  удивительно  доброжелательны  ее  жители к своим  бывшим  односельчанам. У  меня  хранится напечатанный  на  машинке  протокол, составленный  в  полицейском  участке города  Ново-Николаевска  в  связи с увечьем  отца. Этот очень  любопытный документ является живым  свидетелем  того далекого времени. Я его привожу  дословно.

 

ПРОТОКОЛ    №  20

1912  года,  января  15ого  дня  в  Закаменский  полицейский  участок    г.  Ново-Николаевска  явился  крестьянин  Томской  губернии  и  уезда,  Спасской  волости,  д.  Батурина   Николай  Илларионов   Иванов,  проживающий  по  ул.  Гудимовской  в  доме  №112,  который  словесно  заявил  следующее. 26  марта  1911  года  он,  Иванов,  работая  на  мельнице  «Сибирский  мукомол»  помощником  машиниста,  дал  послеобеденный  гудок  и  пошел  в  отхожее  место.  Назад  возвращался  через  обоичное  отделение,  в  котором  было  темно,  т.к.  окна  отделения  были  завалены  мешками  с  зерном.  Между  мешками  оставался  только  узкий  проход  под  низко  нависшим  приводным  ремнем,  оградительный  футляр  которого  был  снят.  Он,  Иванов,  идя  этим  узким  проходом,  нагнулся  под  ремень,  который  был  в  действии,  но  выпрямился  немного  раньше  времени,  т.к.  было  темно.  В  результате  стяжные  винты  приводного  ремня  нанесли  ему  поранение  головы.  Он,  Иванов,  был  отправлен  в  больницу  в  бесчувственном  состоянии.  Позднее  он  лечился  в  клинике  нервных  и  душевных  болезней  Императорского  Томского  Университета,  из  которого  имеет  свидетельство о тяжелом  увечии. Он,  Иванов,  в  течении  десяти  месяцев,   находясь  в  болезненном  состоянии,  не  мог  заявить о случившемся  полиции.  Он,  Иванов,  в  подтверждение  своего  заявления,  просит  допросить  очевидцев  и  свидетелей  происшествия.

 

Опрошенный  машинист  мельницы -  мещанин  Московской  губернии  города  Вереи  Александр  Федоров  Калинин,  проживающий  при  мельнице  по  ул. Фабричной,  объяснил,  что  26  марта  1911  года  к  нему  заступил  помощник  машиниста   Иванов.  Через  некоторое  время  к  нему  подбежал  кочегар  и  сказал,  что  Иванова  поранило  приводным  ремнем.  Когда  он,  Калинин,  пришел,  то  Иванова  уже  положили  на  телегу,  чтобы  везти  в  больницу.  Лицо  и  голова  Иванова  были  в  крови.  В  обоичном  отделении,  где  поранило  Иванова,   было  темно,  т.к.  окна  были  завалены  мешками.  Много  мешков  лежало  на  полу.  Под   приводным  ремнем  был  оставлен  узкий  проход.  Ремень  был  без  футляра  и  находился  сравнительно  с  ростом  человека  низко.  Иванов,  как  человек  высокого  роста,  должен  был  сильно  нагибаться.  В  настоящее  время  означенный  приводной  ремень  находится  на  той  же  высоте,  но  только   заключен  в  футляр.

 

Опрошенный  завальщик  мельницы  «Сибирский  мукомол»  - крестьянин  Уфимской  губернии,  Бирского  уезда,  Андреевской  волости  Леонтий  Андреев  Вяткин,   проживающий  по  улице  Бийской  в  доме  Куклина  №45,  объяснил,  что  26  марта  1911  года  он  вместе  с  Ивановым  зашел  в  обоичное  отделение,  сам  стал  засыпать  пшеницу,  а  Иванов  пошел  в  отхожее  место.  Минут  через  десять  он,  Вяткин,  нашел  Иванова  лежащим  под  приводным  ремнем  в  бессознательном  состоянии  и  когда  увидел  кровь  на  голове  Иванова  и  на  полу  под  приводным  ремнем,  то  понял,  что  Иванова  поранило.  Тут  же  он,  Вяткин,  известил  других  служащих,  и  Иванова  отправили  в  больницу. Управляющий  мельницей  Богатов  по  отправке   Иванова  велел  кровь  на  полу  смыть.  В  обоичном  отделении  в  то  время  было  много  мешков  с  пшеницей,  которые  закрывали  и  окно,  а  потому  в  отделении  было  темно.  Приводной  ремень  был  низко  и  не  имел  футляра.  Пол  был  завален  мешками  и  проход  оставался  только  под  ремнем,  который  был  скреплен  железными  накладками  и  болтами.  Они  и  ушибли  потерпевшего  Иванова.  Фуражка  Иванова  была  найдена  на  мешках  вверху,  т.к.  ее  отбросило  силой  приводного ремня.

СРОЧНО. Настоящее дознание препровождаю Господину Мировому Судье 5-го  участка  Томского  уезда  для  привлечения  управляющего  мельницей  «Сиб. Мукомол»  К.И.  Богатова  к  ответственности  по  1494  статье  Уложения  о  наказаниях. 

Марта  16-го  дня  1912года.  Пристав Закаменского  участка  г.  Ново-Николаевска

Подпись:  Самарин

Круглая печать с гербом Российской Империи.

 

Хочется  сказать  по  этому  поводу,  что  дело  отца  было  быстро  и  без  волокиты  решено,  и  он  получил  денежное  возмещение  за свое  увечье.  А  ведь  он  пришел  в  Закаменский  участок  полиции  спустя  почти  год  после  этого  печального  события.  Этот  факт,  а  также  и  то,  что  отцу  выдали  на  руки  копию  протокола,  напечатанную  вполне  профессионально  и  грамотно,  говорит  о  том,  что  уже  тогда  в  Сибири  местная  администрация  работала  неплохо. …Вскоре из Ново-Николаевска  на  подводах прибыли брат  отца  Яков  и  взрослый  племянник  Гриша – сын  старшего  брата  Алексея.  Они  привезли  отцу  кузнечный  мех,  большие  тиски  и  наиболее  сложный  кузнечный  инструмент:  клещи,  бородки,  гладилки,  гвоздильни,  плашки,  метчики.  С  их  помощью, а  также  с  помощью  соседских  мужиков, отец  переделал  большой  сарай  в  просторную  кузницу.  Вход  сделали  с  улицы,  убрав  часть  заплота.  (Заплот – глухой  высокий  забор  из  плах  или  горбылей). Батуринские мужики  ставили  кузницу, как  свою:  не  надо  будет  больше  ездить  за  много  верст  к  кузнецам  в  соседних  деревнях. Пришел  момент,  когда  отец  бросил  в  горн  древесного  угля,  подложил  под  него  сухих  лучин,  поджег  их  и  стал  слегка  накачивать мех. Угли  быстро  разгорались  и  от  них  запылало  жаром.  Мама  с  Тасей  на  руках  с  радостью  наблюдала, как  разгорался  огнь.  Вдруг  она  воскликнула: 

- Колюша, -  давай  сварим  картошку!  Не  пропадать  же  такому  жару  даром! 

 

Отцу  понравилась  эта  мысль  и  вскоре  в  большом  чугуне  весело  бурлила  вода,  а  по  кузнице  пошел  приятный  домашний  запах,  варившийся  картошки. Так,  в  новой  кузнице  отец  начал  не  с  ковки  гвоздя,  а  с  картошки.  Потом  уже  позже  на  моей  памяти  и  в  деревне,  и  позже  в  городе  частенько  рядом  стоял  законченный  чугунок  с  каким-либо  варевом. Только  после  того,  как  появился  дешевый  каменный  уголь,  от  которого  шел  отвратительный  серный  дух,  чугунки  из  кузницы  исчезли. Помогали отцу  в  кузнице   сами  заказчики:  качали  мех,  неумело  били  молотом  за  молотобойца,  что-либо  поддерживали. Постепенно  работать  в  кузнице  наловчилась  и  мама.  Хлеб  отец  не  сеял,  но имел  сенокос,  т.к.  вскоре  купил  лошадь  Серко, а вскоре корову  и  овечек.  Отец  особенно  был  рад  коню.  Его  прежний  хозяин был,  видно  не  простой  мужик:  он  обучил  Серко  многим  интересным  штукам.  Например,  если  сильно  закричать   «Грабят!», то  он  понесет  и  потом  его  трудно  остановить.  А  грабили  тогда  на  дороге  часто:  по  лесам  шатались  беглые  каторжники, которых  тогда  называли  варнаками. В  1913  году  родился  второй  ребенок -  брат  Миша.  Жизнь  родителей  в  Батуриной  пошла  своим  чередом.  Но  не  знали  родители  и  никто  в  деревне,  что  над  ними  нависли  черные  тучи  военной  грозы:  первого  августа  1914  года  Россия  вступила  в  первую  мировую  войну.  Много  Батуринских  мужиков  не  вернется  с  этой  всемирной  бойни.  Отец  избежит  окопов  этой  бесславной  войны  лишь  как  инвалид  труда. Затем  будут  события  февраля  и  октября  1917  года, жестокая  гражданская  война  и  военная  интервенция,  которые  не  обойдут  стороной  и  нашу  деревеньку:  уж  очень  близко  она  была  к  большому  и  важному  Томску.  Наконец, будет  победа  Советской  власти  в  Томске  и  Томской  губернии  в  декабре  1919  года,  всего  за  несколько  дней  до  моего  рождения.

 

 

Глава 2. Деревня Батурина. Крещение

 

1920  год,  января  18  дня - дата  моего рождения,  согласно  выписке  из  книги  регистрации  новорожденных  церкви  д. Батуриной,  Спасской  волости,  Томского  уезда,  Томской  губернии. Стояли  ясные  морозные  дни  нового  двадцатого  года,  нового  двадцатого  века.  Рядом  расположенный  Томск  в  эти  дни  праздновал  свое  освобождение  от  белогвардейцев  и  других  контрреволюционеров.  Кончилась  братоубийственная  войн  и  Сибирь  жила  надеждами  на  мирную,  свободную  жизнь. Теперь,  прожив  жизнь,  я  могу  без  всяких  «если  бы»  сказать,  что  она  была  счастливой.  Я  благодарен  судьбе  за  каждый  прожитый  мною  день,  будь  он  светлый,  черный  или  серый.  Благоприятные  обстоятельства,  добрая  воля  близких и  не  близких  людей,  интересная  работа,  хорошая  семья,  счастливые  случайности  и  мои  старания  сделали  ее  до  конца  интересной. Сейчас  у  меня  покой  и  воля,  что,  по  мнению  поэта,  есть  синоним  счастья  для  пожилого  человека.  По  всему,  поэтому  я  все  более  склонен  думать,  что  я  не  просто  жил  на  земле,  а  гостил  на  ней,  и  она  принимала  меня  как  радушная  хозяйка.

 

В  то  же  время  меня  не  покидают  горькие  думы  о  тех  бедах,  которые  выпали  на  долю  нашего  поколения. В памяти  вновь  и  вновь  возникают  жуткие  картины  насильственной  коллективизации,  приведшей  к  разрушению столетиями  складывавшихся  семейных  родов  и  хозяйств,  и  высылке с  родных  мест в гиблые  места миллионов  людей. В  итоге – нехватка  продуктов  питания  в  городах  и  голод  в  деревне. На Украине – житнице страны вымирали  целые  деревни.  Затем  черная  волна  уничтожения  лучших  людей  в  руководстве страной,  в  науке,  в  армии,  в  народном  хозяйстве,  названных  врагами  народа.  Их  миллионы. Вскоре  после  этого  чудовищные потери  людей и материальных  ценностей  государства  в  трагический  1941  год  и  огромные  потери  в  последующие  годы  долгой  ожесточенной   кровопролитной  войны  против  Гитлеровской  Германии.  Наконец,  миллионы  наших  соотечественников, уничтоженных  фашистами  в  концентрационных  лагерях,  миллионы  погибших  на  каторжных  работах гитлеровского рейха. Миллионы могил с крестами, со  звездой,  могил  безымянных и безвестных,  братских  могил с обелисками  и  без  них,  просто братских ям в неведомых местах, тонны  пепла из  крематориев Майданека и других фабрик смерти! Я не перестаю ужасаться, подумав, сколько же  людей  погибло! Естественно - так  устроена  жизнь - острота  даже  этих  страшных  потерь  постепенно угасает. Но  забыть этого нельзя! Я  даже  косвенно и  отдаленно  не  повинен  в  гибели  хотя  бы  одной  души  из  этих  безвинно погибших и безвременно  ушедших людей,  но  я  никогда  не  забывал  и  не  забываю  того,  что все мы,  живущие  сейчас, в неоплатном долгу  перед  ними.

 

Деревня  Батурина,  где  я  родился,  и  по  сей  день  стоит  на  правом  берегу  прозрачно-голубой  реки  Томи.  Ниже  по  реке  раскинулся  старинный  сибирский  город  Томск.  Жители  нашей  деревни  с  давних  пор  выращивали  вкусные  и  пахучие  огурцы,  которые  Томичи  очень  любили  и  называли  «батуринскими».  Еще  наша  деревня   славилась  белокочанной  капустой  и  рассыпчатой  картошкой.  Поэтому  батуринские  бабы  и  мужики  были  завсегдатаями  городских  базаров. Когда  по  дороге  из  Томска  мимо  Басандайки  едешь  в  Батурину,  то  с  высокой  горы,  где  дорога  спускается  вниз,  открывается  вид  на  бескрайнюю  равнину  правого  низкого  берега  реки  Томи.  На  переднем  плане  видны  многочисленные  дома  большого  села  Коларово  с  высокой  белокаменной  церковью  посередине.  Верстах в  пяти  за  Коларово  просматриваются  постройки  нашей  деревни.  Далее  за  Батуриной,  почти  на  горизонте,  среди  деревьев  виднеются  домики  села  Вершинино,  где  находился  наш  сельсовет. Я  уже  говорил,  что  в  январе  1920  года,  Томск  праздновал  восстановление  советской  власти  в  городе  и  во  всей  Томской  губернии. Отец  в  это  время  болел  тифом  и  лежал в Томской  инфекционной  больнице.  Поэтому  мама  была  подолгу  в  городе,  оставляя  меня  и  двухлетнюю  Олю на  попечение старшей  девятилетней  дочери  Таси. Семилетний Миша  по  прежним  деревенским  меркам  был  взрослым  пареньком  и  уже  кое-что  делал  по  хозяйству. Мама  ездила  в  город  на  санях  запрягая  в  них  нашего  коня  Серко.  Делала   она  это  проворно и умеючи: в дороге у  нее  никогда  не  ослабевал  супонь,  гужи  не  сползали  с  оглобель,  а  дуга  и  седелка  не  сбивались набок.  Дорога  в  Томск  к  тому  времени  стала  безопасной: Банды  были  ликвидированы. Однако  мама  ездила  только  днем, т.к. стаи  голодных  волков  и  при  новой  власти разбойничали по ночам на  дорогах.

 

Серко  был  любимцем  нашей  семьи.  Обычно он  свободно  гулял  по  двору,  и  я  часто  подманивал  его  к  окну  на  кухне кусочком  хлеба.  Брал  он  хлеб  добрыми  мягкими  губами,  на  которых  росли  редкие  жесткие  волоски.  Под  полом  в  конюшне  Серко  жили  маленькие  зверьки,  похожие  на  куницу.  Это  были  ласки,  которые  питались  мышами  и  другими  мелкими  грызунами.  В  этом  смысле  они  были  полезными.  Но  вреда  от  них  было  несравненно  больше:  по  ночам  они  забирались  в  гриву  Серко  и  так  запутывали  волосы,  что  расчесать ее  потом  было  невозможно. Гриву  приходилось  отрезать,  чтобы  скомканные  волосы  не  набивали  холку  под  хомутом.  Кроме  того,  ласки  не  давали  Серко  за  ночь,  как  следует  отдохнуть. Эти  шустрые  ночные  зверьки  пользовались  самой  скверной  репутацией  у  деревенских  жителей.  О  них  бытовали  самые  невероятные  поверия.  Вроде  того,  что  они  связаны  с  нечистой  силой,  которая  и  посылает  их  путать  гривы  лошадей  и  щекотать  их  по  ночам.

 

Вторым  по  важности  на  дворе  был  черный  гладкошерстный  пес  Моряк  с  белой  звездочкой  на  груди  и  белыми  кончиками  лап.  Моряк  вел  себя  с  большим  достоинством  и  возможно  считал  себя  на  дворе  первым. Он  постоянно  сидел  на  цепи  под  амбаром,  стоящим  на  высоких  стойках.  На  ночь  его  спускали  на  проволоку,  высоко  протянутую  через  весь  двор  от  ворот  до  заднего огорода.  Случалось  иногда,  что  Моряк  становился  вдруг  мрачным  и  даже  злобным.  Отец говорил,  что  он  может  взбеситься,  прилеплял к  его  носу  кусочек  вара  и  отпускал  на  волю, сняв  ошейник. Считалось,  что  вар  на  носу  позволяет  собаке  легче  перенести  бешенство. Моряк  тотчас  убегал  куда-то  за  деревню  в  поля  и  бесследно  исчезал.  Примерно  через  две  недели  он  возвращался  домой  здоровым  и  веселым. Он  радостно  прыгал  на  грудь  то  одному,  то  другому,  норовя  лизнуть  в  лицо. Все  говорили,  что  собака  в  это  время  лечится  травами  и  возвращается  к  хозяевам  только тогда,  когда  почувствует  себя  совершенно  здоровой. Видимо  пес  кроме  травы  ничего не  ел,  т.к. возвращался  страшно  истощенным:  кожа  да  кости,  как  говорила  мама.  Возможно, он  лечился  не  только  травами,  но и голодом.

 

Крестили  меня  дома.  Время  было  смутное,  и  церковь  не  топили.  Жители  старались  без  особой  нужды  не  выходить  на  улицу.  Церковные  служители,  как  и  многие  в  деревне,  уважали  моего  отца,  и  поэтому  предложили  исполнить  этот  обряд  дома,  в  тепле.  Батюшка  принес  большой  медный  крест,  рясу  и  веничек,  которым  кропят  ребенка  при  крещении.  Пономарь  приволок  купель,  похожую  на  глубокий  таз.  Мама  хорошо  натопила  дом,  приготовила  угощение.  Облачившись  в  ризу,  батюшка  приступил  к  делу… Моим  крестным  отцом  стал,  гостивший  у  нас  в  ту  пору,  брат  отца  Михаил  Илларионович.  Потом,  когда  я  подрос,  меня  заставляли  называть  его  не  дядя  Миша,  как    его  звал,  а  крестным.  Но пересилить  я  себя  не  мог,  чем  выводил  из  себя  бабушку  Степаниду  Григорьевну - мамину  мать.  Немного  научившись  грамоте,  я  решил  написать  дяде  Мише  письмо.  Бабушка  тут  как  тут:  - Пиши:  « Здравствуй,  дорогой  крестный!». 

Я  согласно  киваю  и  пишу:  «Здравствуй,  дорогой  Хреный!». Никто  не  стал  проверять  мои  каракули  и  письмо  ушло  в  Новосибирск.  Вскоре  я  получил  ответ. Дядя  Миша  благодарил  меня  за  письмо,  приглашал  на  лето  погостить  к  себе. Написал  он  и  о  том,  как  я  его  назвал  и  как  это  слово  следует  писать.  Дядя  Миша  был  образованным  человеком  и  требовал  соблюдения  условностей  в  обращении.  С  той  поры  у  нас  дома  при  мне  дядю  Мишу называли  только  «Хреным». Женщины  для  исполнения  роли  крестной  матери  тогда  под  рукой  не  оказалось,  и  батюшка  великодушно  разрешил  быть  крестной  моей  старшей  сестре  Тасе,  которой  тогда  было  десять  лет. 

 

Стал  вопрос  как  меня  назвать.  И  тут,  я  считаю.  Мне  не  повезло.  К  тому  времени  у  дяди  Миши  был  годовалый  сынок,  которого  звали  Львом.  Был  Лев  и  у  старшего  брата  Ивана  Илларионовича,  который  погиб  два  года  назад  во  время  крестьянских  волнений  в  Колывани  и  его  жена   тетка  Прасковья  воспитывала  сына  одна.  Поэтому  братья  порешили,  а  мама  согласилась  назвать  меня  Львом,  чтобы  и  у  младшего  из  братьев  Ивановых  был  свой  Лев. Замечу,  что  в  святцах  для  родившихся  в  январе  мальчиков,  среди  других  имен  русская  церковь  рекомендует и  это имя.  Однако  имя  Лев,  на  мой  взгляд,  для  русского  человека  вовсе  не  годится,  и  мне  оно  никогда  не  нравилось. В  детстве  ребятишки  сочиняли  разные  неприятные  дразнилки.  Когда  мы  приехали  в Томск, то  мои  новые  приятели  весело  кричали:    «Лев  загрыз  собаку,  собака  съела  Льва».  Складно, но не обидно. Надо  сказать,  что  отец  редко  меня  называл  Львом.  Чаще  звал  Ипатом,  особенно,  когда  был  в  хорошем  настроении. В  Сибири  вообще  парни  и  мужики  часто  называли  друг  друга совсем другим  именем.  За  глаза  было  только  прозвище. Я  эту  сибирскую  привычку  переиначивать  имя  так  же  усвоил,  и  многих  своих  друзей  называл  Васей.  По  этой  причине  был  такой  курьез. Как-то  мы  сидели  большой  компанией,  где  был   и Володя - брат  моей  жены Милы. Володя  был  со  своей  подругой  сердца. В  разгар  веселья  я  по  привычке  обратился к Володе,  назвав  его  Васей.  Володя  привычно откликнулся  на  это имя.  Сидевшая  рядом  подруга  изменилась  в  лице,  незаметно  взяла  его  за  руку  и  повела  в  другую  комнату объясняться… Володя  потом  рассказывал,  что  пришлось  показывать  удостоверение  личности.

 

Хочется  рассказать  о  зыбках,  в  которых  качали  меня  и  других  батуринских  младенцев.  В  те  времена  в  своих  тесных   избах  сибиряки  не  ставили  детских  кроваток. Они  подвешивали  младенцев  в  зыбках,  которые  не  занимали  места.  Зыбки  укреплялись  на  конце  гибкого  шеста – очепа,  укрепленного  к  брусу  полатей.  Эти  детали  внутреннего  обустройства  сибирской  избы  перечисляются  в  иронической  присказке,  высмеивающей  того,  кто  строит  несбыточные  планы  далекой  поездки:  «поедешь  с  печи  на  полати,  а  по  брусу  домой». Позже  в  городах   стали  изготавливать  большие  пружины  для  зыбок,  которые  крепились  на  крюке,  ввернутым  в  потолок. В  отличие от  кроваток,  зыбку  можно  было  легко  и  быстро  сделать  самому,  обтянув  мешковиной  рамку  из  четырех  палок  и,   подыскав   сухой  тонкий  шест  для  очепа.  К  зыбке  обычно  привязывалась  веревка  с  петлей  на  конце,  в  которую  женщины  вставляли  ногу,  раскачивая  малыша.  Руки  их  были  свободны  для  другой  работы,  которая  всегда  находилась  в  избе  с  утра  до  темна. Зыбка  была  удобна  и  в  том  случае,  когда  ребенок  намокал:  достаточно  подтереть  пол  под  зыбкой - и  все  дела.  Никакой  возни  с  пеленками,  которые  в  зыбке  и  сами быстро  высохнут.  Зыбка  имела  еще  одно  ценное  свойство:  ребенка  в  ней  можно  было  качать,  как  из  стороны  в  сторону,  так  и  вертикально  сверху  вниз.  При  вертикальном  раскачивании  ребенок  быстро  успокаивался  под  воздействием  ритмичной  смены  невесомости  в  верхней  точке  и  перегрузки  в  нижней.  Когда  ребенок  засыпал,  его  потихоньку  раскачивали  из  стороны  в  сторону,  поддерживая  его  сон.  Если  ребенка  не  с  кем  было  оставить  дома,  и  мать  была  вынуждена  брать  его  с  собой  в  поле  или  еще  куда,  то  для  быстрого  и  надежного  усыпления,  она  совала  ему  в  рот  «жовку» - завернутый  в  тряпочку  разжеванный  мак.  Хотя  сибирский  мак  совсем  не  тот,  что  на  юге,  но  для  ребенка  было  достаточно  и  той  мизерной  доли  наркотика,  который  в  нем  все  же  есть.  Как  видим,  уже  в  те  далекие  времена  на  ребенка  воздействовали  и  невесомостью,  и   перегрузками,  и  наркотиком.

 

В  Батуриной  я  прожил  только  до  пяти с  половиной  лет,  и  в  памяти  моей  она  осталась  в  пределах  досягаемости  деревенских  ребятишек  моего  возраста.   Деревня  представляла  собою  два  ряда  домов,  протянувшихся  вдоль  дороги.  Еще  два  ряда  домов  шли  вдоль  переулка,  который  в  одну  сторону  вел  к  Томи,  а  в  другую – к  низенькой  деревянной  церкви  и  далее  к  кладбищу  на  крутой  и  высокой  горе,  за  которой  уже  начиналась  тайга. Наш  дом  стоял  и  стоит  сейчас  на  углу  пересечения  улицы  и  переулка. Против  нашего  дома  стояла  покосившаяся  избенка  рыжего  мужичка  Лобанова.  Единственная  комната  в  этом  ветхом  жилище  была  настолько  мала,  что  ребятишки  постоянно  сидели  на  полатях.  Когда  мы  с  Олей  бежали  к  Лобановым  поиграть – это  значило, что  мы  идем  сидеть  на  полатях,  точнее  лежать,  т.к. сидеть  было нельзя: мешал  потолок.    

 

 

Макар  и  Орина

 

На  противоположном  углу  от  нас  стояла  небольшая  изба  деда Макара. Она  была  срублена  из  могучих  лиственниц,  видимо,  еще  первыми  батуринскими  жителями:  бревна  нижних  венцов  покрылись  зеленым  мхом,  а  сама  изба  заметно  осела  и  скособочилась.  Дед  Макар  был  скор  на  ногу  и  на  руку,  не   лез  в  карман  за  словом,  слыл  среди  деревенских  великим  краснобаем  и  любителем  почудить  на  людях. Вот  он  сидит  у  себя  дома  на  лавке  рядом  с  бочкой  воды,  опершись  на  ее  крышку  локтем,  и  кричит:  - Арина,  напой!

Бессловесная,  но  не  по  годам  подвижная  старушка  Орина, жена  деда  Макара,  привычно  подходит  к  бочке  и  ласково  говорит: 

-  Позволь,  Макарушка! 

Дед  важно,  какбы  досадуя, что  его  беспричинно  беспокоят, убирает локоть. Орина открывает  крышку,  зачерпывает  ковшом  воду  и  подает  его  деду  со  словами:

-  Изволь,  Макарушка! 

Хотя  все  в  деревне  уже  наизусть  знали  эту  наивную  сценку,  старики  ее  повторяли  при  каждом  удобном  случае.  Тогда  мы  называли  соседа  Макара  дедом,  а  ему,  наверное,  было  не  более  пятидесяти.  Дело  в  том,  что  все  мужики  тогда  носили  усы  и  бороды  и  с  малолетства  тяжело  работали.  Изнурительная  работа  и  тяжелые  бытовые  условия  быстро  старили  людей  и  поэтому  старики  тогда  были  молодыми.  Недаром  дед  Макар  любил  петь  озорные  частушки,  вроде  таких:

Пропьем  сестру,  прогуляем  брата:

Мы надеемся  на  то - бабушка брюхата…

 

Частушки  дед  Макар  обычно  пел  под  свою  старенькую  гармошку  с малиновым  мехом. Гармошка  была  незатейливой  однорядной  с  колокольчиками. На  уголках  меха  поблескивали  металлические  накладки. Но  некоторые уже  отскочили, углы  меха  размохрились  и  из  них  посвистывал  воздух. Веселой натуре  Макара  было  мало  пения  и  игры,  и  он  то  и  дело  вскакивал  со  скамейки и  быстро  ходил  по  кругу,  приплясывая  и  выделывая  замысловатые  коленца.  В  паузах  между  частушками  Макар  продолжал  играть,  поддерживая  музыкальный  такт  бесконечным  повтором:

Гри  пути-пути-пути-пути…   Гри  пути-пути-пути-пути-пути…

Уставши,  дед  Макар  обычно  выкрикивал: - Арина!  Поддержи!

Орина  застенчиво  улыбалась,  шла  от  шестка  на  круг,  спрятав под  фартук  изуродованные  еще  в  детстве  руки.                    

- Ты,  Макарушка,  мил  дружок,  мне  подыграй, а я  спою, - и  она,  не  ожидая  мелодии,  сразу  начинала: 

Калинушка  да  с  малинушкой

Раным - рано  расцвела.

На ту пору-времячко

Мать  дочь  родила.

Орина  пела  славно,  с  большим  чувством,  медленно  двигаясь по  кругу  и  не  замечая  никого  и  ничего. Все молчали,  завороженные  словами  песни,  и  тем,  как  Орина  пела. Даже  не  любивший длиннот Макар  терпеливо  выводил  мелодию песни,  резко  нажимая на меха,  когда  Орина  делала  повторы. Вот кончилась грустная  песня  и Макар  вновь ведет  веселье  по  знакомой ему торной дорожке. Если Макар собрался что-либо  сделать по дому,  то соседи об  этом знали задолго.Не  было  другого  дела, - они  шли  к  Макару  помочь  или  просто  посидеть  и  послушать  этого  веселого  человека. Помнится,  как  Макар  перекладывал  трубу на своей  избушке,  кирпичи  которой  разъехались  в  стороны,  а  некоторые  давно  валялись  на  замшелой  тесовой  крыше.  Работа  эта  нехитрая,  всем  известная. Но Макар  делает  ее  легко, с шутками  да  прибаутками. Макар  чувствует  себя  на  сцене,  а  мы – словно  зрители в самодеятельном  театре.  Дед  замешивает  глину в помятом  ведре.  Долго крутит в нем  палкой,  пока  не  получается  тягучий  как  сметана  раствор. - Сам  бы ел,  да  деньги  надо! – восклицает  Макар,  показывая,  как  глина  медленно  стекает  с  поднятой  мешалки  в  ведро. Потом он  приставляет  к  избушке  сколоченную  из  тонких  жердей  лестницу  и,  кряхтя  и  причитая,  лезет  к  развалившейся  трубе.  Там  он  разбирает  остатки  трубы,  чистит  мастерком  кирпичи,  не  переставая  смешить  своих  слушателей.  Сложив  первый  ряд,  дед  кричит  своему  сыну,  сидящему  с  нами  внизу:  - Вань. Ванька!  

Небольшого  росточка  мужичок  с  босыми  ногами  и  длинной  холщевой   рубахе  без  подпояски откликается, задирая  вверх  нечесаную  голову: -  Чо, тять? –

-  Подай  ишшо  струменту!

-  Какого,  тять?

-  Воды!  Не  знаешь,  чо ли!

Иван  понимающе  улыбается,  зачерпывает поганым  туеском  воду  из  бочки  для  полива  огорода и лезет с ним по лесенке  на  крышу…

 

 

Детские  воспоминания. Огненные  глаза  домового

 

Из  моих  детских  воспоминаний  ярко  высвечивается  пожарная  машина,  купленная  батуринскими  жителями  вскладчину,  которая  стояла  недалеко  от  церкви  под  специально  сделанным  для  нее  навесом.  Рядом  с  навесом  на  столбе  с  перекладиной  висел   кусок  рельса,  в  который  били,  собирая  жителей  на  сход  или   еще  по  какой  срочной  надобности. Сразу за околицей  начинались  посевы, а за  ними  шли  заливные  луга  с  возвышенностями - гривами  и  заболоченными  низинками - еланями.  На  этих  лугах  были  покосы.  За  покосами  начиналось  мелколесье,  которое  постепенно  переходило  в  тайгу.  Темневшая  вдали  тайга,  где  хозяйничало  зверье,  как  и  незнакомый  мне  Томск,  в  противоположной  стороне, были  для  меня  одинаково  чуждыми  и  вызывали  тревогу. Чтобы  деревенский  скот  не  потравил  посевы  и  не  уходил  далеко,  деревня  по  околице  была  обнесена  сплошной  изгородью  из  жердей.  Крестьяне  эту  изгородь  образно  называли  поскотиной. В  местах,  где  поскотина  пересекала  дороги,  сделаны  жердяные  ворота,  которые  в  летнюю  пору  всегда  закрыты.  Каждому  хозяину  отводился  свой  участок  поскотины,  который  он  был  обязан  держать  в  исправности. Я  несколько  раз  помогал  отцу  ремонтировать  наш  участок.  Наиболее тяжелой  была  замена  подгнивших  кольев  новыми.  Делалось  это  без  лопаты  или  кувалды: заостренный  кол  загоняли  в  землю,  раскачивали,  поднимали   и  снова  сильным  ударом  загоняли  его  еще  глубже в землю.  Чтобы  земля  была  податливой,  надо  было  тонкой  струйкой  лить  воду  из  чайника в образовавшуюся  лунку.  Это  делал  я,  вихрем  летая  на  речку  Икунину,  когда  чайник опоражнивался. Вот  отец  с  силой  втыкает  кол  в  лунку. Из  нее  фонтаном  вылетает  жидкая грязь.  Домой  мы  возвращались  страшно  перепачканными. 

 

Более  грязных  мужиков  я  видел  только  однажды,  когда  мы  с  отцом  ездили  за  древесным  углем  к  углежогам,  которые  работали  в  тайге  верстах  в  десяти  от  нашей  деревни.  Там  заготавливали  дрова. Оставшиеся  пни  углежоги  выкорчевывали,  свозили  в огромные  кучи  и  засыпали  землей, оставив  наверху  дымоход,  наподобие жерла вулкана.  Затем  пни  поджигали,  и  они  медленно  горели,  тлели  без  пламени. Снизу по лоткам вытекал  деготь,  если  пни были  березовыми,  или  смола,  если  пни были от хвойных  деревьев. Дегтем  мазали  оси  телег,  сбрую,  сапоги, а смолой – лодки, сваи  и  другие  деревянные  изделия,  защищая  их  от  гниения.  Когда  куча  прогорала,  землю  убирали. Вместо  пней  громоздились  страшные  чудища  из  угля.  Мужики  крушили  их  тяжелыми  дубинками  на  мелкие  куски.  Получившийся  древесный  уголь  они  ссыпали  в  большие  плетеные  короба. С  наступлением  санного  пути  их  везли  в  Томск,  где  его  продавали  кузнецам  для  горнов и  горожанам  для  каминов,  печек,  самоваров  и  утюгов. Когда  углежоги  дробили  обуглившиеся  пни, то напоминали  выходцев  из преисподней:  на  совершенно черном  лице  были  видны  лишь глаза и рот. Труден  был  их  хлеб  и  добывали  они  его истинно в поте лица своего…

 

Самыми  радостными  событиями  моего  деревенского  детства  в  те  далекие  времена  были  поездки  на  сенокос,  по  жерди,  по  шишки,  грибы  и  ягоды.  Как  только  начинались  сборы,  Моряк жалобно  повизгивал,  бегал  под  амбаром  взад  и  вперед,  рвался  с  цепи. Но  ошейник с него снимали  только  после  того,  как  мы  выезжали  за  ворота:  иначе он  не  давал  ничего  делать,  мешая  своей  суетой  и  радостным  лаем. Спущенный  с  цепи,  он  вихрем  вылетал  на  улицу  и  занимал  свое  место  перед  лошадью. У ворот  поскотины  подвода останавливалась. Я  бежал  вместе  с  Мишей  открывать  и  закрывать  ворота.  Моряк  привычно  поливал  колья  изгороди,  а  потом  с  деловитым  видом  принимался  что-то  выцарапывать  из  травы.  В  действительности  пес  нервничал и  старался  это  скрыть.  Дело  было  в  том,  что  Моряк  всегда  бежал  впереди  и  заметно  гордился  тем,   что  Серко и  едущие  на  подводе  следуют  за ним. Но собака  знала,  что  вскоре  за  поскотиной  будет  развилка  дорог,  где  конь  мог  свернуть  направо,  если  ехали  на  Лысую  Гриву,  или  налево, если  ехали  на  Тарганак. Моряк  нашел  достойный  выход  из  этой  щепетильной  ситуации  и  никогда  не  ставил  себя  в  такое  положение,  при  котором  Серко  и  ехавшие  на  подводе  заметили  бы, что он  не  знает  куда  бежать.  Он  останавливался  в  том  месте  развилки,  откуда  еще  можно  было  бежать  и  в  ту,  и  в  другую сторону,  не  вызывая  подозрений,  что  он  не  знает  дороги.  Остановившись  в  этой  спасительной  точке  он  делал  вид,  что  нюхает  землю,  кося  при  этом  внимательные  глаза  на  мелькающие  копыта Серко. Как  только  он  понимал,  куда они  направляются,  тотчас поднимал  голову  и,  как  ни  в  чем,  ни  бывало, бежал  вперед, набирая  привычную  дистанцию.

 

Интересно было  смотреть,  как  моряк  делал  запасы  еды.  Редко,  но  случалось,  когда  он  наедался  досыта,  а  в  корытце  оставались  еще  хорошие  кости. Тогда он  их  вытаскивал,  и  относил  в  сторону насколько  позволяла  цепь.  Затем  рыл  передними  лапами  глубокую  ямку,  клал туда  кость  и… зарывал  ее  носом.  Работал  он  своим  носом  как  поросенок  пятачком.  Меня  это очень  удивило, когда  я  увидел  это  впервые. Я привык  к  тому,  что наш  кот  Василий,  выйдя  во  двор  по большой  нужде,  отыскивал  рыхлую  землю,  деловито  рыл  в  ней  ямку.  Сделав  свои  дела,  он  старательно  зарывал  ее  опять лапкой.  Моряк  же  рыл  ямку  лапкой,  а  зарывал  носом. Это  меня  очень  смешило. Казалось  бы,  что  проще:  зарыть  яму  лапой – быстрее и  надежней. Но нет – зарывал  только  носом.  Видимо,  из  уважения  к  тому,  что  зарывал. Со  временем  я  совершенно  забыл  об  этом  своем  детском   наблюдении.  Но  как-то  совсем  недавно  вновь  увидел,  как  собака  прятала  кусок  хлеба  про запас,  зарывая  его  носом. Снова  мне  было  смешно,  и  я  невольно  вспомнил  нашего  Моряка  и  как  он  прятал  кости  на  черный  день.

 

Интересно  было  смотреть,  как  ложился  Моряк,  когда  на  улице  было  холодно.  На  облюбованном  месте  он  начинал крутиться,  как  бы  догоняя  свой  хвост.  Сделав  несколько  оборотов,  он  ложился  калачиком,  прикрыв  нос  хвостом.  Другим  манером  ложился  Трезор – наша  вторая  собака.  У  него  была  длинная  густая  шерсть (со  спины  он  напоминал  овцу),  а  потому  не  мерз  в  сильные  морозы.  Собравшись  подремать,  он  никогда  не  крутился,  а  спокойно  ложился  на  снег  и  сворачивался  кольцом,  как  это  делают  северные  ездовые  собаки. Как-то  совсем  недавно  я  был  у  своих   знакомых  на  подмосковной  даче.  День  был  жарким.  Зайдя  в  дом, я  увидел  забавную  сценку: собаки  Даша и Лайма  спали  рядышком,  лежа  на  спине  и  широко  разбросив  лапы  по  сторонам…  Лена и Боря – хозяева  и  великие  любители  собак и кошек – пояснили,  видя  мое  немалое  удивление: 

-  В  жаркое  время  они  всегда  спят  на  спине. Так  им  прохладнее.  Такое  могут  позволить  только  домашние  собаки.  Внутренне  рассмеявшись,  я  представил  себе  этих  двух  представительниц  слабого  собачьего  пола  спящими  зимой под нашим батуринским  амбаром  на  спине. Но  вернусь  к  Моряку.

 

Печальным  был  конец  у  этого  хорошего  пса.  По  какой-то  причине  он  стал  выть  по  ночам.  Мама  сильно  забеспокоилась,  чаще  стала  подходить к  нему  и  ласкать. Мы  стали  лучше  кормить его.  Но  Моряк продолжал  свои  волчьи  ночные  песни,  накликая  беду  на  свою  голову. Однажды  отец  с  заказчиками  долго  «обмывали»  в  кузнице  что-то  сделанное  отцом  и  он  лег спать  пьяным. Услышав  ночью  долгий, леденящий  вой Моряка,  отец  вскочил  с  кровати,  схватил  со  стены  двустволку  и  застрелил  беднягу  прямо  на  цепи  под  амбаром. Утром  мы  с  Мишей  сняли  ошейник  с  Моряка,  взяли  его  за  передние  лапы  и  оттащили  за  баню. Там  Миша  вырыл  яму,  в  которую и  зарыл  Моряка. Я  старался не плакать,  т.к.  Миша  был  невозмутим и  спокоен. Можно  было подумать,  что  он  ежедневно  зарывал  убитых  собак. Меня  резко  одернул,  когда  я,  забывшись, слегка  заревел.

 

Удивительно,  но  Миша  был  любителем  расправляться  с животиной. Если надо было зарезать  курицу или  утопить лишних  котят, то отец  поручал это  дело  Мише  со  словами:  - Иди,  отнеси  бабушке…  На  их  условном  языке  это означало – отправить на  тот  свет. Курице  он  обычно  отрубал  голову  и бросал  на  землю,  чтобы  посмотреть,  как  она,  хлопая  крыльями,  бегает  жуткими  бессмысленными  зигзагами. Не  даром о  бестолково  суетящихся  людях говорят:  носятся  как  безголовые  куры. После  смерти Моряка  в  доме  долго  стояла  напряженная  тишина.  Двор  осиротел. Все об  этом  думали,  но  молчали. Наконец,  отец  привез  откуда-то  совсем  молодую  черную собачку.  Это  был  Трезор. В  отличие от гладкошерстного Моряка  он  был  невероятно  кудлатым  и  видел  только  потому,  что  мы  постоянно  выстригали  ему  волосы  вокруг  глаз. Когда  отец  продал  дом  в  деревне,  Трезор  плыл  с  нами  на  плоту  в  Томск  и  еще  много  лет жил  в  городе.

 

Рассказывая  о  деревне,  нельзя  обойти   нашу  речку  Икунину,  которая  вытекала  из  небольшого  озерца  под  горой  и,  петляя,  бежала  к  Томи  отдать  свою  родниковую  воду.  Название  речки  созвучно  с  названием  деревни  и  фамилиями  попа  Бартунова  и  пономаря  Свистунова.  Поэтому  деревенские  рифмоплеты  пустили  в  ход  четверостишье:

Деревня  Батурина,

Речка  Икунина.

Поп  Бартун,

Пономарь Свистун.

Самое интересное место на Икуниной  было около  деревянного  мостика  на  четырех  сваях.  Этот  мостик  был  границей  моих  владений,  если  бежать  по  улице  в  сторону  города. Здесь  я  часто  подолгу  ждал,  когда зазвенит знакомый  поддужный  колокольчик, и я увижу Серко,  запряженного в долгушку с плетеным кузовком,  на  которой отец и мама  обычно ездили в город. Центром  притяжения  для  голопузой  ребятни  были  довольно  глубокие  омутки,  вымытые  быстрой  водой  у  мостовых  опор. В них  деревенские  бабы  обычно  мочили  рассохшиеся  бочки  и  кадушки,  а  мы  плескались,  проводя  теплые  летние  дни  в  веселых  забавах. Описывая  Сибирь,  обычно  принято рассказывать  о  ее  суровых  зимах  с  сорокоградусными  морозами.  Но  сибирское  лето!  Какое  это  замечательное  время:  долго  стоит  теплая  сухая  погода – ведро,  как  говорили  тогда  сибиряки. Солнышко  жаркое,  ласковое. В  воздухе  неповторимый  запах  разнотравья. Жаркие  солнечные  дни  обычно  заканчиваются  тихими  теплыми  светлыми  вечерами.

 

Местами  в  размытых  вешними  водами  берегах  речки  выступали  слои  ярко  синей  глины,  которая  напоминала  размокшее  мыло.  Крестьяне  мыли  ею  руки,  а  мы  измазывали  себе все  лицо и  тело.  В  своих  росписях  мы  не  повторяли  индейские  или  африканские  маски:  мир  для  меня  и  моих  сверстников  был  ограничен  обыденной  жизнью  глухой  деревушки,  которая  ничего  этого  не  знала.  Поэтому  мы  подрисовали  себе  лишь  привычные  усы,  бороды,  да  морщины  на  лице.  Вообще  же  мы  старались  вымазаться  до  неузнаваемости,  подражая  взрослым  ряженым  на  деревенских  праздниках. Большой  помехой  для  нас  ребятишек  были  речные  пиявки,  которых  мы  очень  боялись.  Но  особый  страх  нам  внушали  «живые  волосы»,  которые,  как  все  считали,  могут  быстро  и  незаметно  впиться  в  человека.  Эти  змееподобные  существа  быстро  плавали,  извиваясь  своим  очень  тонким  телом. Деревенские  считали,  что  это  конские  волосы,  ставшие  живыми  от  долгого  лежания  в  воде. Много – много  лет  спустя  я  как-то  был  под  Ленинградом  и  купался  в  реке  Сестре.  Там  я  вновь  увидел  эти  мерзкие  существа,  которые  быстро  плавали  между  крупных  камней,  прижимаясь  к  самому  дну. Вновь я  испытал  неприязнь  к  этим  тонким  черным  змейкам. В то же  время  в  душе  всколыхнулись  родные  образы речушки моего  детства, которая теперь текла в таких далеких и,  казалось, нереальных  краях…

 

В  деревне  против  нашего  дома  жили  Лобановы.  С  лобановскими  ребятишками – нашими  одногодками – мы  с  Олей  играли  чаще  всего. Когда  наступали  ненастье  и  холода,  деревенская  ребятня  сидела  безвылазно  дома  за  неимением  обуви  и одежды. Когда  взрослых  не было  дома, Лобановские ребятишки  и мы с Олей  начинали  отчаянно маячить в окнах: мы  звали их к себе,  они  звали  к себе. Наконец,  какая-либо  из  сторон  не  выдерживала,  и  голоушими,  и  босыми  по  холодной  грязи  или  даже по снегу  вихрем,  перебегали  дорогу, и  тотчас  забирались  на  полати  отогреваться. Накануне  «переворота»  Лобанов – рыжий  суетливый  мужичок – затеял  строительство  новой  избы: старая  избушка  по  одному  окошку  на  сторону  совсем  пришла  в  негодность.  Но до  бурных  событий  1917–1920  годов  он  успел  поставить  только  сруб,  который  потом  долгие  годы  маячил  у  нас  перед  глазами,  пугая  в  темноте  своей  необжитостью. Миша  нарочно  усиливал  мои  страхи,  утверждая,  по  вечерам  он  видит  горящие  глаза  домового  то  в  одном,  то  в  другом  оконном  проеме.  На  мой  вопрос,  почему  я  не  вижу  домового,  он  отвечал,  что  я  не  туда  смотрю.  Мне  очень  хотелось  увидеть  хозяина  Лобановского  дома  и  я  часто  с  наступлением  сумерек  упирался  лбом  в  стекла  окна  и  пристально  вглядывался  в жутковатые  оконные  проемы  заброшенного  сруба. Наконец, я увидел эти страшные  огненные глаза домового, которые отчетливо помню до сих пор… Не случайно люди иногда так привыкают к разного рода небылицами своей жизни, что вспоминают и рассказывают о них как о реальных событиях.

 

 

Деревенское    кладбище

 

Удивительное  кладбище  в  нашей  деревне.  Оно  спряталось  в  березовой  роще  на  плоской  вершине  высокой  горы  с  крутыми  овражистыми  склонами. Узким  перешейком  эта  гора  соединяется  с  таким  же  высоким  коренным  берегом  Томи. Выбрали  это  место  наши  батуринские  предки,  видимо,  не  желая  занимать  пахотные  земли в низине.  Кроме  того,  деревню  и  окрестные  поля  весной  изредка  топило.  Этой  участи  кладбище на  горе  избегало. В 1957 году спустя  более  тридцати  лет  после  нашего  переселения  в Томск  я  посетил  родные  места.  Обошел  всю  деревню,  нашел  памятные  с  детства  старые  дома  и  постройки. Поговорил со  старожилами,  которые  помнили  еще  нашу  семью  и  были  рады  встрече.  Поднялся и  на кладбищенскую  гору. Кладбище  я  застал  в  ужасающем  беспорядке: повсюду  повалившиеся  полусгнившие  кресты,  многие  могилы  можно различить  лишь  по  заросшим  бурьяном  холмикам.  Немногочисленные  каменные  надгробия,  поставленные в  прежние  времена, сброшены  под  гору. Там  они  лежат в  густом чертополохе  как  валуны, оставшиеся  от  ледника забвения  и  беспамятства. Были  и  свежие  могилы  со  стандартными оградками и крестами,  сделанными  электросварщиками. Но расположены они были  как  попало,  вовсе  не  вписываясь в  издревле  принятый  порядок  захоронения  на  сельских  кладбищах. По сохранившемуся  чудом  «фамильному  камню», о  котором мне много  раз  рассказывал  отец, я  нашел  могилу своего деда Иллариона Иванова и бабушки Анастасии. 

 

Невольно я стал  размышлять  о  причинах  заброшенности  и  не ухоженности  наших  деревенских  кладбищ.  Многое,  конечно,  объясняется  нашей  бедностью. Но  ведь  в  старое  время  и  деревенский  народ  ставил  каменные  кресты  и  памятники, и соблюдал  порядок  на  кладбищах.  Главная  причина  этого  печального  обстоятельства, мне кажется,  кроется  в  тех  социальных  потрясениях,  которые  выпали  на  долю  русских  деревень  с начала  этого  столетия. Сперва  грянула  русско-японская, а потом  первая  мировая  война. За первой  мировой  потянулась  долгая  гражданская  война. Миллионы  и  миллионы  деревенских  парней  и  мужиков  сложили  свои  головы  бог  весть  где, оставшись  лежать  на  чужбине  в  бесчисленных  братских  могилах. Потом  произошли  великие  потрясения  1929-1938 годов,  также  сорвавшие с родных  мест  миллионы  крестьян и  лишившие  возможности  быть  похороненными  у  себя  на  родине. Ну, а  за  всеми  этими  бедами  обрушилась трагедия  Великой Отечественной  войны,  которая  выкосила не менее трети жителей  каждого села  и  поселка.

 

Деревни  повсеместно  пришли  в  упадок, и оставшимся  в  живых  было  не  до мертвых.  Ко  всему  этому яростная  борьба  с  религией  в  первые  годы  после  революции, привела  к   разрушению веками  выработанных  канонов и  обрядов  погребения. Отделенная  от  государства  церковь  уже  не  заботилась о кладбищах. Новым  же  властям  не  до  похорон  своих  односельчан.  Для  них  они перестали быть Иванами, Михаилами, Николаями, а стали  кулаками,  середняками,  бедняками,  колхозниками. Надо было во  время  раскулачить, осудить, отобрать имущество, сослать. К  тому  же  новые власти не  знали, как следует  поступать  с  канувшими в Лету при  новом  строе: не было  инструкций, какими должны  быть  новые обряды. Ко  всему  этому  надо  добавить  неистребимую  наклонность  молодежи  (вследствие  невоспитанности)  бить  и  крушить направо и налево все, что можно  разбить и сокрушить безнаказанно. Это  они  изуродовали  на  наших  кладбищах  старинные  памятники и надгробия, многие из которых  являли собой произведение  искусства. Кладбище, кладбище, - последнее  пристанище человека… Немного ты  можешь рассказать  о  тех,  кто  здесь  лежит,  но  много  говоришь о тех,  кто  их  похоронил. По тому,  как  содержится  кладбище,  можно  точно сказать,  как  обстоят  дела у  живущих…

 

                                                                  

Купол звездного неба

 

В конце лета 1924  года стояла теплая  погода. Дождей  давно не  было. Отец с  моим  старшим  братом  Мишей собрались  в  урочище  Тарганак  по  жерди.  Это  довольно  далеко  от  деревни,  а  мне  еще  нет и пяти.  Поэтому  отец  сказал  маме,  чтобы  она  увела  меня  в  огород,  находившейся  на заднем  дворе  за  стенами  конюшни  и  глухим  заплотом  из  горбылей,  чтобы  я  не   увязался  за  ними. В  это  время  он  быстро  запряг  Серко  в  дроги  и  уже  собирался  выехать  со  двора. Я  почувствовал  неладное  и, бросив  огородные  дела,  кинулся  к  дому.  И  во  время:  Миша  еще  не  успел  открыть  ворота. Я  быстро  устроился  на  дрогах,  предвкушая  удовольствие дальней  поездки,  да  еще  на  дрогах! Они  плавно  качают  даже  на  ухабистой  дороге,  где телега,  по  выражению  мамы,  всю  душу вытрясет. Выехали на улицу. Миша  закрыл  ворота,  подошел  к  отцу,  сидевшему  впереди,  и  они, смеясь, о  чем-то  поговорили.

Отец  тронул  Серко. Тут Миша  спрашивает  меня:

-  Ленька (он  звал  меня  всегда  только  Ленькой),  а  куда  ты  будешь  собирать  землянику? Я быстро понял свою оплошность. Когда отец  остановил  Серко,  я  мигом  соскочил  с  дрог  и  опрометью  кинулся  в  дом.  Схватил  кружку,  в  которую  всегда  собирал  ягоды,  и  выбежал  за  ворота… но  наших  и  след  простыл:  вдали  за  поскотиной  виднелось  лишь  относимое  ветром  облачко  дорожной  пыли… Мне  показалось, что  солнце  погасло и  рухнуло  небо. Я  залился  горькими  слезами  и  побежал  к  маме.  Это  была  первая  большая  обида в  моей  жизни. Тем  же  летом отец  все  же  взял  меня  с  собой  в  поле  косить  траву  на  Лысой  Гриве.  Она  заметно  возвышалась  среди  бескрайних  просторов  заливных  лугов  по  берегам  Томи. Крестьяне  ценили  этот  покос  за  высокий  и  пахучий  травостой.

 

Запахи сибирских трав! Их по-настоящему  ценят  те,  кто  когда-то  жил  в  деревне,  а  теперь  дышит  автомобильной  гарью  городов. Эти  запахи  запомнились  мне  навсегда  и  занимают  важное  место  в  ощущении  Родины. Когда  через  тридцать  с  лишним  лет  я  приехал  в  Батурину,  то  почувствовал  себя  здесь  своим  человеком,  лишь  зайдя  в  высокие  травы  батуринских  сенокосов.  Знакомые  с  детства  запахи  как  бы  говорили:

-  Ты  наш,  чалдон, ты - частица  нашего  бытия!  

Вечером  мы  сидели  у  небольшого  костра, над  которым  в  закопченном  ведерке  грелся  чай. Когда Миша  подправлял  прогоревший  сушняк,  дым   подхватывал  яркие  искры,  и  они  поднимались высоко  в  черное  небо,  пока,  погаснув, не  исчезали. Я  всегда  любил  неторопливые костры. Любил  подолгу смотреть  на   живую,  постоянно  меняющуюся  картину  праздника огня. Чем  ярче горит  костер,  тем  плотнее  становится  окружавшая  нас темнота.  Отвернувшись от  огня, я вижу  лишь слегка  освещенные  контуры  пасущегося  Серко,  телегу  с  поднятыми и связанными  оглоблями  и  темневший  конус стоящего  вдали  стога. Постепенно  мое  лицо,  грудь,  колени  сильно  нагреваются,  а  спину  неприятно  холодит  влажный  ветерок  с  близкой реки. Я встаю, грею  спину и снова  сажусь  к  костру,  вороша его длинным  прутиком. Потом я отхожу  в  темноту и тлеющим  его  концом  выписываю замысловатые зигзаги.

 

После  чая  мы  идем  к  стогу.  Он  сделан  в  виде  чума:  связанные  сверху  тонкие  жерди  обложены  вокруг  свежим  сеном. Снизу  два  отверстия,  через  которые  может  пролезть  человек. Я  думал,  что  это  шалаш  для  косарей  и  охотников. На  самом  же  деле,  так  крестьяне  метали  стога из сырого сена. В  таком  стогу  сено  досыхает  и  стоит  сухим до нового  лета. Залезаем  в  стог. В  нем  тепло:  сено  отдавало  дневное солнышко. Отец с Мишей  надергали  сена,  разровняли его и  накрыли  кошмой. И вот мы – трое  мужиков – заваливаемся  спать. Слышалась негромкая  перекличка  ночных  птиц в ближних  кустарниках,  мирно  похрумкивал  и шумно фыркал  Серко. Изредка  доносился  глухой  стук его  копыт  и  звяканье  ботала,  когда  он  делал  очередной  скачек  на  спутанных  ногах. Путы  не  дают  ему возможности  уйти за ночь далеко от стоянки, а по  звуку ботала его  можно  легко  отыскать,  если  он  забредет  в  высокие  кустарники  или  опустится  в низинку  напиться  из  бочажка. Но  молодые  и  резвые  лошади, особенно  жеребцы,  и на опутанных  ногах  могут  за  ночь  ускакать  далеко и  их  приходиться  долго  искать. Таких  лошадей  стреноживают: одну  из  задних  ног  привязывают  к  спутанным  передним.     

 

Неугомонный  Миша  еще  долго  возился,  то  и  дело  выползал  из  стога.  Я  подумал,  что  он  опять  ловит  этих  мерзких  летучих  мышей,  разложив  на  траве  белую  тряпку.  Так  он  часто  делал  в  темные  вечера  на  лужайке  перед  нашим  домом. Вот  я  слышу  его  громкий  свистящий  шепот:  - Ленька! – хочешь  посмотреть  на  Стожары? Я  не  знаю,  что  это  такое  и  молча,  стараясь  не  потревожить  спящего  отца,  быстро  выбираюсь  из  стога.  Миша  стоит  с  поднятой  рукой,  показывая  мне  на  скопище  звезд,  которое  я  быстро  нахожу  на  черном  небосводе.

- Это – Стожары.  Их  еще  называют  Вороньим  Гнездом, - говорит  Миша. Показал он  мне и  созвездие Большой Медведицы,  которое он назвал  Ковшом, и которое на ковш, действительно,  походило. Не знал я  тогда,  что  потом много лет я  буду привычным  взглядом отыскивать  на  ночном  небе  созвездие  с  характерным  расположением светил,  чтобы  найти так нужную  иногда Полярную  звезду. Запомнилось  образное  название  созвездия  Стожары.  Видимо,  оно  происходит  от  слов:  сто  жаров. Не  забыть  ошеломляющего  впечатления,  которое  на  меня  произвел  впервые  увиденный  звездный  мир.  До  этого  я  видел  светлое  небо  днем  и  немного  потемневшее  в  сумерках. Потом  я  спал,  не  подозревая,  как  меняется  облик  привычного нам  мира  ночью!  Не  знал  того,  что  только  при  виде  грандиозного  звездного  купола  у  человека-землянина  возникает  чувство  сопричастности  со всей  вселенной… Едва  развиднелось,  а  наши  косцы  уже  вовсю  махали  литовками:  коси  коса,  пока  роса… Я  же  еще  сладко  спал,  не  ведал  вовсе,  какое  событие  меня  ожидает.  Проснулся  мгновенно  от  истошного  крика  Миши:

- Ленька! Вставай! Аэропланы  летят!

 

Меня  как  подбросило,  и  я  пулей  выскочил  из  стога,  не  успев  еще  продрать  глаза.  Спешил  я  не  потому, что хотел  посмотреть  на  аэропланы.  Я  никогда  их  не  видел  и  знал  только  по  рассказам. Меня  подхлестнул  необычный  голос  брата. Отец  с  Мишей  стояли  рядом,  задрав  головы. Они  показывали  руками,  куда мне смотреть  и  возбужденно  переговаривались. Высоко в чистом  небе я  увидел  два  небольших  медленно двигавшихся крестика,  услышал  их  стрекотание. Я  стоял, как  завороженный,  чувствуя  себя  участником  этого  невероятного  события:  я  своими  глазами  вижу  аэропланы,  о  которых  было  так  много  разговоров. Долго  провожал   я  взглядом  невесть  откуда  взявшихся  и  неизвестно  куда  летевших  небесных  странников,  пока  они не  растворились  в  мареве  разгоравшегося  летнего  дня.

 

Улетели  аэропланы.  Вновь  на  сенокосе  только  я,  Серко,  отец  и  Миша,  да  родные  картины  лежащей  окрест природы.  Но  где-то  в  глубине  души  я  чувствовал,  что  в  моей  жизни  произошло  что-то  очень  важное:  гигантский  купол  звездного  неба,  ярко  мерцающие  в  черноте ночи  Стожары  и  люди,  летящие  в  синеве  летнего  дня  на  крылатых  машинах… Много воды  утекло с той  поры. Иногда, вспоминая  события  тех  далеких  лет, я  уже  стал  сомневаться  в  их  достоверности:  действительно  ли  видел  я  тогда  самолеты? Откуда  было  им взяться? Может это  не  более,  как  возникшие  в  моем  детском  воображении  огненные  глаза  домового  в  недостроенном  лобановском  доме? Но сомнения  мои  были  напрасными. Как-то,  читая  мемуары  одного  из  наших  первых  авиаторов,  я  узнал,  что  летом   1924  года  проходил  международный  соревновательный полет по маршруту Париж – Москва – Владивосток - Токио.  Тогда  наши  самолеты  с  трудом,  но  долетели  до  финиша, а французы  и  еще, кажется,  итальянские  сошли  с  дистанции  из-за  поломок  в  двигателях. Автор  воспоминаний  и  участник  этого  интересного  перелета  писал,  что  его  маршрут  в  Сибири  проходил  через  Томск. Значит,  он   прошел  и  через  нашу  деревню,  наш  покос  на  Лысой  Гриве  и  через  мое  сердце…  

 

На  Лысой  Гриве  со  мной  произошел  смешной  случай. Мы  с  отцом  поехали  туда  за  сеном,  которым  он  набивал  сеновал  над  стойлом Серко.  Для  этого он  брал  только  хорошо просушенное  сено  с  лучших  делянок  покоса, где было много  клевера.  Запасенное  на  сеновале  сено отец  скармливал  зимой  при  снежных  заносах,  когда  к  стогам  в  поле  не  подъехать,  а  также  весной  до  первой  травы. Выехали  за  поскотину. Моряк,  как  обычно, бежал  впереди,  показывая, как ему казалось, Серко дорогу. Иногда  он  резко  прыгал в густую  траву  на  обочине,  почуяв  полевую  мышку  или  еще  какое  живое  существо. Бесконечно  красива  полевая  дорога  летом  в  хорошую погоду! Бежит  она  не  спеша,  плавно  извиваясь  среди  благоухающих  трав, в которых  на  высокой  звонкой  ноте  непрерывно трещат  кузнечики.  Ветра  почти  нет.  Тут  и  там  поют  жаворонки,  неподвижно  зависнув  высоко  над  своими гнездами. У дороги  три  колеи: две  накатаны  колесами,  а  третья  между  ними – выбита  копытами  лошадей.  Средняя  колея  обрамлена  рядами  высоких  травинок, испачканных  сверху  колесной  мазью. Я  любил  бегать  по  гладким  колесным  колеям. После  дождей они  были  плотными  и  влажными,  а  в  жаркое  время  покрывались толстым  слоем  мягкой  и теплой  пыли. Я то и  дело спрыгивал  с  телеги  и  бежал  сзади. Часто отец,  делая  вид,  что  не  заметил как  я  спрыгнул, подгонял  Серко. Я прибавлял  ходу,  потом  бежал  что  есть  силы,  но  расстояние до  телеги  не  уменьшалось. Тогда  я  поднимал  крик, боясь  отстать. Серко сбавлял  ход и я  с радостью  наваливался  грудью  на  край  телеги  и  усаживался  на  свое место. Уставши,  я  с  особым  удовольствием  предавался  счастью  поездки.  Смотрел,  как  ритмично  переставляет Серко  задние  ноги,  как  ладно  лежит на нем  сбруя,  украшенная медными  бляшками,  как  иногда  он  ударом  хвоста  сгоняет  с  крупа  надоедливого  слепня…      

                                                 

Был  у  отца  в  запасе  еще  один  способ  попугать  меня:  он  незаметно  прятался  за  копну,  стол,  угол  дома, дерево, прикрывал  шапкой  или  еще  чем  мягким  рот  и  звал  меня,  сильно  крича. Голос  его  был приглушен, и мне  казалось, что  отец  где-то  очень  далеко.  Если  это  было  в  лесу  или  в  поле,  или  еще  в  каком  месте,  я  пугался  и  начинал  усиленно  крутить  головой,  стараясь  определить  где  искать  отца.  Лотом  я  начинал  кричать  и  звать  его.  Видя,  что дело идет  к  слезам,  отец  выходил  из  укрытия, смеясь над  моим  испугом.  Я  же  радовался,  что  не  потерялся,  что  отец  рядом. Иногда  я  таким   способом   попугивал  сына  Алика,  потом  дочку  Наташу,  а  еще  позже – внучку  Катю,  не  доводя,  конечно,  дело  до  сильного  испуга  и  слез.  Всякая  забава  хороша,  если  кончается  смехом  и  хорошим  настроением. Приехали  на  место.  На скошенном  лугу  возвышались  поставленные  нашими  накануне  приземистые  копны  сена. Хорошо,  привольно  на  сенокосе!  Только вот по  стерне  босым  ходить нельзя. Но  спасала  полевая  дорога,  по  которой  можно  бегать с любой  скоростью,  не  глядя  под  ноги. Отец  разнуздал  Серко. Конь  почувствовал  облегчение,  избавившись,  наконец, от железных  удил,  мешавших  ему  жевать. Затем  отец  ослабил  чрезседельник  и  подпругу  и  бросил  Серко  охапку сена. Теперь конь мог свободно  нагибаться  к  земле  и  жевать.

 

Правилам  обращения и  уходу  за  лошадьми я  научился  с  детства  и  всегда  их  строго  выполнял в Томском,  Сумском и Харьковском  артиллерийских  училищах, где использовалась  конная тяга. Эти  правила  записаны  и  в  воинских  уставах  кавалерии  и  артиллерии.  Они  особо  предписывают  не  поить  разгоряченного  коня,  а  дать  ему  время  остынуть.  Иначе  будет опой,  конь  выйдет  из  строя  и  будет  годен  лишь  татарам  на  махан  (мясо). Давно я  не имею  дела  с  конями. Но остро переживаю, когда  вижу  (в основном на телеэкране),  что  всадники  дают  возможность лошади  пастись,  не  разнуздав  ее  и  не ослабив  подпругу. Если  бы  лошадь  умела  говорить, то  она  бы  сказала  незадачливому  наезднику,  что  об удила она  крошит  коренные  зубы,  а  затянутая  подпруга  больно  режет  живот,  когда она  нагибается  к  траве. Задав  Серко  корму,  отец  взял  вилы  и  стал  брать  сено  из  копны,  ровными  пластами  укладывая  его  на  телегу.  Когда  вырос  хороший  воз,  он  стал  притягивать сено  бастриком – длинным  и  прочным  березовым  древком.  Один  конец  бастрика  крепился  веревкой  к  передку  телеги,  а  другой  также  веревкой  протягивался  к  задку  через  кольцо. Это  кольцо  крестьяне  обычно  делали  из  березового  нароста – капа.  От  долгого  употребления  кольцо  полировалось  до  блеска  и  по  нему  легко  скользила  веревка. Пока  отец  натягивал  веревку,  я  вскарабкался  на  передок, оседлав  бастрик. Наконец  бастрик  был  хорошо  притянут,  надежно уплотнив  воз. Когда  отец  закреплял  конец  туго  натянутой  веревки,  деревянное  кольцо вдруг лопнуло и бастрик  как  катапульта  бросил  меня  вверх  и  вперед.  Перелетев  через  Серко, я,  к  счастью,  упал  на  соседнюю  копну  и  заревел белугой. Отец,  видя,  что  все  обошлось благополучно,  стал  меня  со  смехом  спрашивать, как  обстоят  дела  там,  в  небесах. Не в натуре сибиряков  ахать и охать по  поводу  случившегося,  особенно  тогда,  когда  все  хорошо  кончилось. С  тех  пор,  когда мне  приходится  видеть  возы  с  сеном,  я  невольно  вспоминаю  жаркое  лето  на  батуринских  покосах,  неповторимые  запахи  подсыхающей  скошенной  травы  и  свой  полет  верхом  на  бастрике…

 

 

По шишки

 

Я уже рассказывал о радостях сенокосной поры. Приятно было прокатиться на телеге, а еще лучше – на долгушке или на дрогах по полевой дороге среди цветущего разнотравья  в лучшую пору сибирского лета! А сколько было удовольствия ночевать в свежесметанных стогах! Проехаться на подхваченной снизу веревкой копне, которую Серко волочет к жердяному остову будущего стога. Праздниками были и поездки за черемухой, брусникой, черникой, калиной. Возвращались домой с полными корзинами, которыми заставляли все свободные места на телеге и ещё держали на коленях. Когда ездили за черемухой, то рты и руки у всех были черными, и это делало нас очень похожими друг на друга. Черемуху сушили, бруснику мочили, из черники варили варенье, а калину парили и потом пекли с нею пироги. Большую радость доставляли и поездки по грибы. Все особенно любили собирать рыжики. Их засаливали и ставили в погреб. Рыжики необыкновенно быстро солятся. Если с вечера их уложить слоями в кадушку, слегка присаливая каждый слой, и придавить камнем, то утром они уже готовы. Сенокос, ягоды, грибы – все это прекрасно. Но поехать шишковать – это ни с чем не сравнимо! Вся деревня три-четыре года с нетерпением ждет урожая кедровых орехов.

 

Кедр у сибиряков исстари пользуется особым уважением. Они его берегут, несмотря на то, что в их натуре с давних пор утвердилась привычка полного пренебрежения к окружающей их дикой природе: всего кругом всегда было много, и мысль о бережливости не возникала. Но даже самые бесшабашные не осмеливались спилить кедр для того, чтобы обобрать с него шишки, как, бывало, не задумываясь, делали с черемухой ради ее ягоды. О кедре сибиряки знали все подробности. Особенно много разговоров о нем было во время шишкобоя, когда оставались в кедровом лесу несколько дней. Живет кедр около ста пятидесяти лет. Плодоносит лишь в расцвете своих сил, в возрасте двадцати-семидесяти лет. Шишки зреют два года. Созрев примерно в конце августа, падают на землю, не раскрываясь. Природа плохо позаботилась о самосеве кедра. Береза, например, разбрасывает по ветру миллионы своих зрелых семян. Не случайно брошенные поля, неудобья, канавы зарастают главным образом березой. Часто молодые березки мы видим в расселинах скал, на стенах и балконах старых кирпичных построек. К счастью, у кедра есть невольные помощники. Это – птички кедровки. Они питаются спелыми орехами и, наевшись вдоволь, начинают прятать орехи про запас в землю на полянах и гарях – там, где можно без помех летать. Не все зерна они потом находят. Спелые же орешки, оказавшись в земле, быстро прорастают. Появляются слабые побеги, которые только через двадцать-тридцать лет станут плодоносными кедрами.

 

Кедровые орехи очень вкусны и питательны. Ими кормятся белки и бурундуки. Любят лакомиться орешками соболи и куницы. А еще это основная пища для небольших птичек – зимородков – в холодную сибирскую зиму, когда у них появляются птенцы. Эти птицы так приспособились к кедру, что выводят птенцов в лютый мороз, когда на кедрах висит еще много неопавших шишек и есть чем питаться самим и кормить своих малышей. Зимородки: родящие зимой. Осенью 1924 года на кедровые шишки выдался богатый урожай. Уже в середине лета многие батуринские мужики побывали в кедровых лесах и привезли хорошие вести.

– Шишки, Ларивоныч, видимо-невидимо! – возбужденно рассказывал отцу обычно молчаливый и уравновешенный сосед Вершинин. Он только что вернулся из тайги, куда ездил к своему брату, жившему на глухой заимке.

– С хорошего кедра не мене пяти кулей можно взять, – убежденно закончил Вершинин.

 

Подходил к концу сухой и солнечный август. По вечерам, когда встречали Беляну с выгона, становилось уже зябко. В доме все чаще слышались разговоры о том, когда же лучше ехать шишковать. Поедешь рано – шишка будет неспелой: зеленоватой, крепкой и очень смолистой. Да и сбить ее с кедра будет трудно. Опоздаешь – много спелых шишек попадает на землю, и их соберут более удачливые шишкобои. Наконец, решено было ехать шишковать. С нами собирались ехать Вершинин с женой и приятель отца Кузовлев со своей многочисленной семьей на двух подводах. Еще  Лобанов с женой и старшим сыном. У деда Макара лошади не было, но не взять по шишки его было нельзя – хороший и веселый человек. Жить несколько дней в глухой тайге далеко от дома в одиночку никто не решался. Потому обычно собирались компаниями в несколько подвод и брали с собой ружья. К шишкобою готовились основательно: починили кули, подправили большие решета для отсеивания орехов, из листов кровельного железа отец сделал большие противни с множеством дырок для прожаривания шишек над костром. В аршинном березовом швырке отец продолбил круглое отверстие. Потом в лесу он срубит тонкую сосенку и сделает из нее длинную рукоятку. Получится огромный деревянный молот, которым будут бить по кедру, сбивая с него шишки.

 

Утром, лишь начало светать, наши четыре подводы выкатились за ворота поскотины. Мы ехали всей семьей в сопровождении Трезора. Его никак не устраивало то, что Серко трусил за телегой Вершинина, и Трезору  приходилось бежать сбоку, а не впереди, как обычно. Вскоре проехали заросли молодого березняка и осинника, за которыми открывалось урочище Тарганак. За урочищем дорогу обступил высокий сосновый лес: начиналась коренная тайга. У прозрачной речушки с обрывистыми берегами мы сделали привал. Дали лошадям немного отдохнуть. В туеса и лагушки набрали свежей водички, слегка перекусили («заморили червячка») и двинулись дальше. День был уже в разгаре, когда показалась темная зелень Ближнего Кедрача. Здесь решили сделать остановку, чтобы пообедать и изготовить молоты и прислоны. Быстро развели общий костер и стали разогревать еду и кипятить чай. Я пошел с отцом и Мишей осматривать кедры, которые я видел первый раз в жизни. На кедрах висели редкие шишки.

– Не было шишек, и это не шишки! – ворчал отец. – Здесь уже до нас побывали и посбивали шишки ещё зелеными. Ну и народ: рубит сук, на котором сидит. Зачем им эти зеленые шишки? Одна смола и неспелые зерна.

 

После обеда отец соорудил большой молот и срубил небольшую сосну для прислона. Решили проверить, как дело пойдет с молотом. Вот отец с мамой и дедом Макаром высоко подняли его за рукоятку и двинулись к большому кедру. Они выбрали место, где ветвей было поменьше, и стали наносить сильные удары по стволу. Попадали редкие шишки. Орина шустро бегала и собирала их в мешок.

– Ну, хватит, – сказал отец. – Молот хорош. Нужны  только кедры со спелыми шишками, и дело пойдет!

– Ларивоныч, – засуетился Макар. – Теперича надоть проверить справность прислона.

– А что его проверять? Бревно оно и есть бревно.

– Не скажи, Ларивоныч, не скажи! Надоть непременно спробовать. Вдруг не та механика получилась!

Все засмеялись и двинулись к прислону, лежавшему в сторонке. Они втроем подняли тяжелое сырое бревёшко, поднесли его к другому кедру и, раскачивая, сильно ударили по стволу несколько раз. После каждого удара с кедра слетало несколько шишек, гулко ударяясь о плотную землю. Мне очень хотелось побыстрее схватить шишку, но мама отгоняла меня в сторону, чтобы шишки не разбили голову. Сами же шишкобои, чтобы уберечься, обычно надевали шапки или заматывали головы толстыми платками.

 

Когда наши компаньоны также закончили изготовление молотов и прислонов, обоз вновь двинулся в путь. Вскоре передняя телега Вершинина свернула с торной дороги, которая вела к Дальнему Кедрачу. Теперь мы ехали по едва заметной колее от давно проезжавших здесь редких телег. Это была тайная дорога, которую знал только Вершинин и которая вела к Медвежьей Пади. За нею находился кедровник, усыпанный, по словам Вершинина, ядреными спелыми шишками. Четыре года назад он набил их здесь столько, сколько мог увезти. Свернув на заветную дорогу, все мы невольно притихли. Уже никто не перекликался и громко не говорил. Были слышны лишь пофыркиванье лошадей да глухое постукивание хорошо смазанных колес. Кому неведомо состояние человека, который пошел по грибы, ягоды или за зверем и, наконец, приближается к заветному месту, где его ждет большая удача? Мне это чувство хорошо знакомо. Особенно я волновался на охоте, «скрадывая» дичь: сердце готово выскочить из груди, и  я ничего не могу с ним поделать. Видимо, тогда в человеке просыпается первобытный охотник, для которого вопрос «убить или не убить» часто был равносилен вопросу «быть или не быть»: для другого такого счастливого случая у него могло не хватить оставшихся сил, да и это копье могло быть последним.

 

Чем дальше вглубь тайги продвигался наш обоз, тем она становилась гуще и темнее. Ко мне потихоньку подбирался страх, и я плотнее прижался к маме. Она крепко обняла меня теплой рукой.

– Не бойся, Львишка! Здесь никого нет, – сказала тихо мама. – Видишь: только одни кедровки. Сейчас набьем шишек, и я тебе нашелушу орешков. Свеженькие-то они очень вкусные.

Вершинин время от времени останавливал своего Буланого и шел вперед, отыскивая исчезнувшую вдруг дорогу. Порой  встречались упавшие поперек пути деревья, и мужики, кряхтя и чертыхаясь, брались за пилы и топоры. Приехали на место, когда уже смеркалось. Вершинин нашел поляну, где он провел три дня, шишкуя здесь в двадцатом году: хорошо было заметно заросшее буйной зеленью старое кострище и полуистлевшие палки шалаша. Первым делом быстро обежали росшие вблизи кедры и остались довольны: на всех было много крупных спелых шишек. Потом поставили телеги по большому кругу оглоблями к центру. Распрягли лошадей и привязали на длинных поводах, чтобы они могли пастись. Оглобли подняли вверх и стянули чреcседельники. Так они не намокнут в случае дождя, а накинутые на них дерюги или брезенты становятся удобными балаганами для ночевки и отдыха. Места для костров подготовили между телегами. Таким образом, ночью, когда могут появиться волки, люди и лошади будут находиться в безопасном кольце из огня и телег. Такой порядок ночлега выработан сибиряками с незапамятных времен, и они его строго придерживаются. Так же организуется ночевка и в степи.

 

Закончив со стоянкой, каждая семья направилась бить шишки прямо от своей телеги: кругом стояли хорошие кедры, усыпанные шишками. Присматривать за стоянкой осталась Орина, которая уже суетилась по хозяйству у телег Кузовлевых. Ей приготовили своеобразный барабан – перевернутое ведро, в которое она должна была стучать палкой в случае какой беды. Оставили и привязанного к телеге Трезора, который отчаянно рвался и скулил, когда мы уходили в лес. Макар шел впереди, минуя кедры с массой шишек. Недоуменный вопрос отца и мамы он упредил:

– Мы, Танюша, зайдем глубчее и почнем бить к стоянке: когда стемнеет – мы будем у костров, а не в тайге. А бить в глухом - от лесу, да в темноте, и волки могут сожрать в одночасье, – закончил Макар изложение своей стратегии. Все молча согласились. У меня же еще долго дыбились волосы от страха, который нагнал на меня Макар, так просто сказавши, что нас могут съесть волки. Кого-кого, а волков деревенские ребятишки боялись пуще смерти: нас ими постоянно пугали, да и тревожные слухи о нападении этих страшных хищников то и дело проносились по деревне, обрастая все более страшными подробностями.

 

Удивительным был человеком этот наш сосед дед Макар. Он был умен, имел большой житейский опыт, всячески помогал людям, давал им дельные советы, если возникала какая трудность. Но своего крепкого хозяйства он так и не нажил. Был он истинным бессребреником. Все деревенские уважали и любили его за бескорыстие, за острый язык, за легкий и смешливый характер, за умение пошутить там, где, казалось, нависла большая беда и было не до смеха. Пройдя шагов сто вглубь кедрача, наша группа остановилась, бросив на землю прислон. Отец поплевал на руки и бодро сказал: –  Начнем с Богом!

Отец, Макар и мама втроем подняли деревянный молот и стали бить по стволу облюбованного кедра. Мы с Тасей, Олей и Мишей встали в сторонке вокруг кедра и запоминали, куда падают шишки. Потом наши бойцы стали бить по другому дереву, а мы кинулись разыскивать добычу. Устав орудовать молотом, наша троица взялась за прислон, удары которым были хотя и менее эффективны, но не требовали таких усилий, как битье молотом. В лесу стояла полная тишина и воздух был неподвижен: ни малейшего дуновения ветерка, как это обычно бывает летом в хорошую погоду перед наступлением вечерних сумерек. Поэтому усердно работавшие шишкобои вскоре вспотели, то и дело смахивали с лица крупные капли пота. Но шишек было мало, и они сумели набить лишь три куля, когда уже сильно стемнело и надо было возвращаться на стоянку.

– Завтра шишки будут спелее, да и день весь наш,  -  подбадривал компанию дед Макар, неся на плече туго набитый куль.

– Эка тяжесть, – повторяла мама, также неся шишки. – А обшелушишь да просеешь, и ведра орехов не будет!

 

Я брел за мамой, постоянно спотыкаясь о сучья и коряги: мое внимание было поглощено шишкой, крепкие и смолистые чешуйки которой я отдирал зубами и выгрызал орехи. Когда мы подошли к стоянке, там уже ярко горел костер, разведенный Ориной у телег Кузовлевых. От костра пахнуло чем-то вкусным, от чего на меня нахлынула и накрыла с головой вязкая волна голода. Я уже не мог ни о чем думать, кроме как о том, чтобы побыстрее и побольше поесть что дадут. Мама позаимствовала огонька у Орины и заторопилась с разведением своего костра, для которого Миша уже принес большую охапку сушняка. Но, несмотря на голод, я остался у костра Кузовлевых, где было тепло и интересно: они уже начали прожигать первые шишки, от чего вокруг распространился приятный запах, напоминавший аромат свежеиспеченного хлеба. Разогретые в противене,  шишки из твердых и зеленоватых становились мягкими и красноватыми, и на них уже не было этой страшно липучей смолы. Горячие шишки высыпали на дерюгу и стали разбивать их на чурбачке небольшим деревянным вальком. После этого орехи легко вышелушивались. Оставшаяся от шишек мягкая  и теплая вкусная мякоть сама просилась в рот, и я ее с удовольствием жевал. Добрая душа тетя Марья – жена Кузовлева – насыпала мне в карман еще теплых орехов, и я побежал к своему костру. Здесь также кипела работа: отец прожигал шишки, Миша разбивал их, Тася и Оля шелушили, а мама просеивала орехи. Я стал помогать маме собирать их и ссыпать в мешок.

 

Свет четырех больших костров хорошо освещал всю поляну и кедры, стоявшие вокруг сплошной стеной. Тайга за кедрами вовсе скрылась в густой тьме, и мне порой казалось, что мы стоим в поле, а вокруг плотным кольцом в один ряд стоят большие деревья. Дед Макар, помогавший нам с шишками, вдруг закричал на всю поляну:

– Бабоньки! Не пора ли кормить мужиков? Уже ночь на дворе!

От костров весело и дружно отозвались, и вскоре все принялись за ужин. Подкрепившись, взрослые вновь взялись за шишки, а нас с Олей мама уложила спать в наскоро сооруженном балаганчике под оглоблями телеги. Мы лежали на сене, застланном кошмой, укрывшись лоскутным одеялом. Под головы, чтобы было повыше, были подсунуты хомут и седелка. В щели дырявого брезента проникали веселые зайчики от костров, вносившие в наше убежище уют и отгонявшие страхи. Тем более, совсем рядом были слышны голоса родителей и соседей. Оля старше меня на два года. Она была великая любительница поговорить и посмеяться по любому поводу и просто так. Вот и теперь она без конца тараторила, а я больше слушал и ограничивался короткими репликами и согласным мычанием: рот был занят орехами, которые я быстро и без остановки щелкал. Мне нравилось, что не попадало ни одного гнилого, который обычно портит все дело: приходится выплевывать вместе с ним и те хорошие, которые успел разжевать, но не проглотил.

 

На свету гнилой орех легко отличить: на его тупом конце уже не горит ярким огоньком веселый глазок. В темноте же этого не увидишь, приходится разжевывать все ядрышки подряд. Гнилой орех сразу почувствуешь по скверному вкусу, после которого приходится долго отплевываться. Я, как и все деревенские ребята, с раннего детства научился быстро, по-сибирски, щелкать орехи. Это – целое искусство, которое я постараюсь описать. Берешь орех и убеждаешься, что у него на торце есть яркий глазок. Потом кладешь орех боком на нижние передние зубы тупым концом в рот, упираешься в торец ореха кончиком языка и слегка сжимаешь зубы так, чтобы скорлупка ореха прогнулась и надтреснула. После этого поворачиваешь орех другим боком и повторяешь описанную операцию. При втором сжатии передних зубов скорлупка ореха лопается пополам, а зернышко остается целым. В умении вовремя остановить сжатие передних зубов (после того, как лопнет скорлупка) и состоит суть искусства быстро щелкать орехи. Немногие умеют это сделать, и часто перекусывают ядрышко пополам. Эти две половинки или выбрасывай, или доставай из скорлупок английской булавкой. (Именно английской! Обычную булавку или иголку детям никогда не давали, т.к. они их могут нечаянно проглотить). Итак, два быстрых нажима передними зубами. На кончике языка остается отскочившая половинка скорлупки. Ее мы быстро выплевываем, а передними зубами осторожно вытаскиваем ядрышко и отправляем его на коренные зубы. К большому сожалению, на кончике языка рано или поздно появляется типун. Приходится разгрызать орехи боковыми зубами, но это уже совсем не то. Насмеявшись, наговорившись и нащелкавшись орехов, мы с Олей крепко заснули. Я словно провалился в темную безмолвную бездну…

 

Когда я проснулся, Оли уже не было. Вылез из балагана, жмурясь от ярко светившего солнышка. Кони лениво пощипывали траву. Трезор, натянув цепь, неотрывно смотрел в лес, куда ушли наши, иногда тихонько повизгивая и перебирая передними лапами. Я погладил Трезорку и пошел к тлеющему костру Кузовлевых, у которого жена Макара, сидя на бревнышке, шелушила шишки.

– Ну, Ленчик, пока ты спал, сколь чудес надеялось! – приветствовала меня весело тетка Орина. – Посмотри-тка вокруг: везде шишки валяются. Уж под утро, – продолжала она рассказ, – тайга вдруг эндак загудела, дерева закачались. По всем приметам ураган налетел. Кони заржали, стали рваться с привязи. Все повыскакивали из балаганов. Ларивоныч, так тот с ружьем выскочил! – округлила глаза тетка Орина – Боязно, боязно эндак стало… Постояли мы. Погода еще поиграла, дождь покрапал, а потом все стихло. И мы успокоились. Подбросили в костры сушняка, помолились и легли спать. Утром встали – и глазам не верим: вся земля в шишках. Теперича вот все молота и прислоны побросали и знай кули шишками набивают. Ваши под ближними кедрами в одночасье три куля набрали. Эвон у телеги стоят. Вот покормлю тебя кашей, и бежи своим помогать. Я тебя провожу, – закончила тетка Орина свой рассказ о тревожной ночи.

 

Так внезапная непогода оказала нам тогда большую услугу. Мы провели в тайге еще два дня, прожаривая и шелуша шишки, отсеивая орехи. При такой удаче никто не хотел везти домой сырые шишки: орехи занимали в десять раз меньше места и везти их не составляло труда. Наконец, наступил тот момент, когда все устали и всем все надоело. От шелушения горячих шишек на пальцах появились болезненные мозоли. Дружно решили, что пора ехать домой. Утром в день отъезда встали пораньше. Развели общий костер и согрели ведро чая. У всех было приподнятое настроение: везли домой так много чистых орехов!

– Знатно, знатно ноне отшишковались! – повторял то и дело дед Макар, шумно втягивая горячий чай из большой глиняной чашки сквозь узкую щель вытянутых губ.

– Сколь живу в Батуриной, да и от стариков не слыхивал, чтобы вот так пофартило,  – поддержал Макара обычно молчавший Вершинин.Не удержалась с советом обстоятельная и деловая, под стать мужу, жена Вершинина:

– Теперича одна забота – сохранить это богачество. Не могите и думать держать в кулях сырые орехи: в два-три дни сопреют. Их надобно не мешкая прокалить. Еще денька три придется покорячиться. Но зато каленые орешки в сухом-от месте с годик, а то и боле могут простоять. Да и скус у них очинно хорош, у каленых-то! – закончила она, причмокнув и уставившись на Макара, ожидая его поддержки.

– Твоя правда, соседка! Тока калить орехи надоть с головой: перекалишь – сожгешь, не докалишь – сопреют. Надоть калить и пробовать, калить и пробовать.

– Ну, поехали с орехами, – громко сказал отец, вставая. Все засобирались. Наш лагерь стал быстро разрушаться и теперь скорее напоминал потревоженный муравейник. Солнышко уже пошло на закат, когда мы приехали домой. Беляна услыхала свою хозяйку и трубно мычала: она соскучилась по маме и не давалась доить соседке, которую мама просила присмотреть за хозяйством, пока мы были в тайге. Отец с Мишей распрягли Серко, перетаскали мешки с орехами в дом и пошли в кузницу. Мама с Тасей принялись растапливать русскую печь. Мы с Олей насыпали на обеденном столе две одинаковых кучки орехов и принялись их щелкать наперегонки. Мне из той поездки хорошо запомнилось облегчение, которое я подсознательно ощутил, когда наконец кончилась тайга и мы выехали на открытый простор со светлыми перелесками. Я снова попал в родную обстановку, и из моей души исчезли страхи, которые то и дело одолевали, пока нас окружал глухой лес…

 

 

Прощай,  Батурина!           

                                   

Было раннее лето 1925 года. Прошло уже тринадцать  лет,  как отец  с  мамой  и  годовалой  Тасей  переехали после увечья отца из  Ново-Николаевска  в родную деревню  деда Иллариона и  бабушки Анастасии. В этой  деревне  родился  отец  и  все его  многочисленные братья,  а  также  родились Миша, Оля и я. К  этому  времени  Тася  стала  уже  стройной  красивой  девушкой. Три  зимы  она  прожила  в  Томске,  учась  в  средней  школе.  Приютили  ее  знакомые  родителей – супруги  Гриченковы.  Тасю  догонял  двенадцатилетний  Миша,  закончивший  батуринскую  трехлетку.  Сама  жизнь  подталкивала  нашу  семью  снова  в  город.  Теперь  уже  в  Томск. Особенно  хотел  уехать  отец.  В  разговорах  с  мамой  он  часто  вспоминал  братьев – кузнецов,  которые  жили  в  Ново-Николаевске  и  хорошо  зарабатывали.

- А  какой  прок  от  кузницы  в  деревне? – задавал  он  давно  знакомый  маме  вопрос. – Паять  деду  Макару  дырявые  ведра?!

Новая  экономическая  политика  побуждала  к  активной  деятельности  и  наших  батуринских  мужиков:  их  соблазняли  льготы,  которые  давало  государство  мелким  предпринимателям.  Отец  был  среди  тех,  кто  связывал  с  этой  политикой  надежды  побольше  зарабатывать,  получше  жить,  дать  детям  образование. Особенно  его  прельщало  то,  что  в  городе  он  получит  бесплатный  патент  для  работы  в  своей  кузнице,  как  инвалид  труда.  Одним  словом,  идея  переезда  в  город  вызрела  окончательно. Ей  посвящались  короткие  летние  вечера  за  столом  с  подвешенной  над  ним  яркой  семилинейной  керосиновой  лампой.

 

О  своих  планах  переезда  в  город  родители  поделились  со  всеми  знакомыми  в  городе.  Вскоре  они  присмотрели  для  нас  небольшой  двухэтажный  флигель, стоявший  посредине  большого двора  по улице  Знаменской, которая  проходила вблизи  берега  Томи. До  революции  этот  флигель  был  частью  большой  двухдомовой  усадьбы,  принадлежавшей  богатому  томскому  домовладельцу  Непомнящему. Потом  дома  перешли  к  двум  разным  хозяевам,  и огромный  двор  усадьбы разделили  пополам. Флигель  приобрела  Кайдалова  Глафира Федоровна, сделав его  доходным  домом. Со своей  взрослой  дочерью  Лизой  она  занимала  половину  верхнего этажа.  Вторую половину она сдавала  часовщику  Маркову,  который держал  там  большую мастерскую. Поперек всего  помещения  он  соорудил  прилавок,  около  которого  принимал  клиентов,  а  все  стены  завесил  стенными  часами  самых  невообразимых  форм  и  размеров. Особенно  интересно  там  было  в  полдень,  когда  все  часы  на  свой  лад  долго  отбивали  время. Я  это  помню хорошо,  т.к. Марков  убрал свою  мастерскую  примерно через  месяц,  после того  как  мы  переехали  в  город  и  все  это  время  ютились  на  кухне.

 

Одну  квартиру  внизу Кайдалова  сдавала  Шелудякову – инвалиду  Русско-Японской  войны  -  артиллеристу  из  крепости  Порт-Артур. В  комнате у  Шелудяковых  над  комодом  висела  большая  фотография,  где  он  в  составе  прислуги  стоял  у  огромной  крепостной  пушки,  обнесенной  толстой  цепью  на  низеньких  чугунных  столбиках.  Я  удивлялся  невероятному  размеру  орудия  по  сравнению  с  людьми,  которые  из  нее  стреляли  и  обслуживали.  Работал  Шелудяков  ночным  сторожем,  обходя  наш  квартал  с  деревянной  колотушкой,  которая  напоминала  пустой  валек  для  белья. Вторую  квартиру  внизу снимал  Никифоров Петр  Иванович,  умеющий  складно  писать  всякие  заявления  и  бумаги. Отец с  мамой  быстро  съездили в город  и  посмотрели  флигель.  Он  им  очень  понравился. Они  поговорили  с  хозяйкой,  договорились о цене,  дали  ей  задаток  и  обязались  купить дом  не позже середины  лета. Вернулись  родители  домой  уже  далеко за  полночь. Утром,  когда  я  проснулся,  в  доме  во  всю  шли  разговоры о флигеле в Томске. Отца  все  спрашивали, почему  дом  называется  флигелем  (все  говорили  «фригель»), но он сам  не  знал.  Как  я  потом понял, что это  незнакомое слово ему нравилось, т.к. придавало  приобретаемому дому  оттенок таинственности.

 

С  того  момента  в  нашей  семье  воцарилась суета. Под  натиском  еще  неясных  планов  переезда  в  город  рушился  установившийся  за  долгие годы  порядок  деревенской  жизни.  Родители  стали  срочно  искать,  кому  продать  свой  дом.  К  счастью  покупатель  быстро  нашелся.  Это  был  зажиточный  крестьянин  из деревни  Ипатово. Когда  сошлись  с  ним  в  цене,  оказалось,  что  дом  в  городе  стоил  вдвое  дороже. Тогда  отец  договорился  с  покупателем,  что  продаст ему  Серко со всей  упряжью, телегой,  кошевой и санями,  а  также  корову  и  овечек.  Серко  и  корову Беляну  я  считал  членами  нашей  семьи  и  потому  ужаснулся,  услышав, что их собираются  продать  вместе  с  домом.  Радовало  лишь  то,  что  Трезора  и  огромного сибирского  кота  Василия твердо обещали  взять  с  собой  в  Томск. Мне  пять  с  половиной. Пользы  в  доме  от  меня  никакой. Поэтому я совершенно свободен и могу  бегать  за  родителями,  прислушиваясь  с  кем  и  о  чем  они  говорят. Я не все  понимал,  но  всегда  безошибочно  догадывался,  когда дела у  них  шли,  а  когда  во  что-то  упирались. Вначале  они  сильно  уперлись  в  то,  что  и  в  случае  продажи  нашей  живности  и  хозяйства,  денег  на  покупку  дома  все  же  не  хватает. Я  успел  загореться  желанием  уехать  в  город и  потому  нехватку  денег  воспринял  близко  к  сердцу. Однако вскоре  появилась  надежда: в разговорах  родителей  замелькало  новое и непонятное  мне  слово векселя,  которые  могли  заменить  недостающие  деньги. Вначале  они  мне  представлялись вроде  упитанных  добрых  ангелов,  которых я  много  раз  видел  на  картинках  из  журналов, наклеенных  на  внутренней  стороне  маминого сундука.  Только  после  того, как я  много  раз  прослушал  способ  использования  векселей, они  стали  мне  представляться  красивыми бумагами,  которые  могут  все. Наконец,  я  понял  простой  план  родителей: вместо недостающих  денег  отец  даст  векселя,  которые  обязуется  выкупить в течение двух  лет. 

    

Для  того,  чтобы  хозяйка флигеля согласилась с  этим  планом, Серко дважды  катал  отца  в  город,  пробегая  большую часть  из  двадцати  верст  рысью. Только  благодаря  хорошему  отдыху  и  вдоволь  задаваемому  овсу,  Серко сохранял в  это тяжелое для  него лето  необходимую  резвость. Трезор же стал  заметно  сдавать:  он  сильно  переживал,  что  его  перестали  брать  в  поездки.  Каждый  раз,  когда  дрожки  выезжали  за  ворота,  он  подолгу  жалобно  визжал  и  рвался  с  цепи.  Носил  еду  Трезору  только  я.  Носил  два  раза  в  день. Это  была  моя  обязанность  по  дому. Трезор  был  постоянно  голоден  и  потому  с  жадностью  набрасывался  на   кости,  суп  и  вообще  на  все,  что  я  ему  вываливал  из  миски  в  деревянное  корытце,  которое  было  всегда  чисто  вылизано. Я  хорошо  знал,  что  с  Трезоркой можно было  играть,  если  он  в  тот  момент  не  ел. Но  стоило  ему  что-либо  дать,  как  надо  было  быстро  отбегать  в  сторону:  при  попытке  приблизиться  к  нему  он  скалил  зубы  и  угрожающе  рычал.  Можно  было  не  сомневаться,  что,  он  может  укусить  и  своего  кормильца.

 

Невольно  вспоминается  1949  год,  когда  мы  с Милой,  Аликом и Наташей  отдыхали  на  Черном  море,  в  Адлере.  Во  дворе  соседнего  дома  жил  пес. Алик  иногда  кормил  его,  бросая  еду  между  кольями  ограды.  Однажды  он  положил  еду  собаке  рядом  с  оградой,  задумав  погладить  ее. Не  успел  он  и  дотронутся  до  головы,  как  собака  схватила  его  за  руку  и  сильно  покусала.  Потом  я  водил  его  в  больницу,  где  ему  делали  болезненные  уколы  от  бешенства.  Только  домашних  закормленных теперешних собак  можно  гладить  во  время  еды,  если  они,  конечно,  будут  есть  то,  что  вы  им  дадите.  Ведь  если  дать  им  кусок  хлеба,  то  они  его  понюхают,  а  потом  поднимут  голову  и  презрительно  оглядят  вас  с  ног  до  головы:  откуда,  мол,  ты  взялся  с  такой  едой! Как-то  у  дверей  магазина «Диета»  я  видел  спящую собаку,  у  носа  которой  лежал  большой  кусок  колбасы. Как же  человек  может  поставить  с  ног  на  голову  жизнь  своих  четвероногих  друзей! Так  вот,  я  говорю,  что  Трезорка  стал  терять  аппетит,  видя,  что  Серко  один  без  него стал  возить отца. Я  с  удивлением  стал  замечать,  что  он  уже  не  накидывался  на  еду,  а  в  корытце  еще кое-что  оставалось.

 

Когда  покупка  дома  была,  по  выражению  отца,  на  мази  (понимал  это  я  буквально,  припомнив,  как  однажды  мужики  легко  передвинули  сруб  дома  по  слегам,  смазанным  дегтем),  неожиданно свалилась  новая  напасть:  оказалось,  что  векселя  должны  быть   подписаны  поручителем – солидным  человеком,  который  бы  обязался  уплатить  деньги  по  этим  векселям,  если  отец  не  сможет  их  выкупить  в  течение  двух  лет.  Снова  в  доме  тревога,  снова  хлопоты,  снова  Серко  мчит  в  город,  носится  по  его  улицам  в  поисках  поручителя. Скоро  кончается  обещанный  хозяйке дома  срок его  покупки  и  задаток  пропадет, - как с  воза  упадет.

- А сколько  бы  овса  можно  было купить  на  эти  деньги! -  наверное  думает  Серко,  крупной  рысью  отмахивая  очередной  квартал  города. Только  кот  Василий,  корова  Беляна  да  пять  овечек,  которых  я  не  отличал  друг от  друга,  продолжали  спокойно  жить.  Их  спасало  полное  неведение  о  предстоящих  больших  переменах  в  их  судьбе. Беляна  безвыходно  находилась  в стайке,  где ее  поили,  кормили, доили  и  где она  теребила из ясель  душистое сено, сброшенное  отцом с сеновала. Овец с  раннего  утра  выгоняли на улицу. Возвращались они к  вечеру  в  плотной  кольчуге  из  репейников,  оглашая  двор  громким  бессмысленным  блеянием. Мне казалось тогда  и  кажется  теперь,  что овцы  не  кричат, а передразнивают  друг  друга.

 

Кот Василий ничего не  знал  потому,  что  по  ночам  занимался  мышами,  а  днем,  как персидский  хан,  дремал  на  солнышке. Кот  Василий  был  у  нас   всеобщим  любимцем  и  потому  чувствовал  себя  дома  этаким  хозяином. К  слову  расскажу,  какой  сюрприз  этот  «хозяин  преподнес  нам  под  новый  1926  год,  который  мы  встречали  уже  в  Томске.  Зимой  у  нас  обычно  топилась  русская  печь,  стоявшая  посредине  дома  и  делившая  его  на  кухню  и  две  комнаты. Только в особо  сильные  и  затяжные  морозы  отец  ставил еще  железную  печку.  В  том  декабре  железная  печка  еще  стояла  в  амбаре,  и  к  утру дома становилось  холодно,  неуютно. Сибиряки  же  любят  теплые  дома:  из  теплой  избы  приятно  выходить  на  мороз  и  дольше  не  замерзнешь,  находясь  на  улице. Поэтому  мама  старалась затопить  печь  как  можно  раньше. Топили  раньше  только  березовыми  дровами:  береза  давала  много  тепла  и  не  ценилась  как  строительный  материал. В ту  зиму  отец  не  сумел  летом  заготовить  дрова,  и  приходилось топить  сырыми,  только что  привезенными  из  леса.  Чтобы  они  быстрее  разгорались,  мама  закладывала  их  в печь  как  можно  раньше.  За  ночь  они  согревались  и  немного  подсыхали.  Под  эти  дрова,  сложенные  клеткой,  мама  клала  смолистые  сосновые  лучины,  а  под  них - куски  бересты. Утром  достаточно  было  поджечь  бересту,  как  лучины  ярко  вспыхивали  и на  их  сильном огне  быстро  разгорались  дрова.

 

Так  было  и  в  то  злополучное  утро. Мама  затопила печь и,  когда  дрова загорелись, подняла  на  ухвате  большой  чугун с картошкой в  «мундире»,  и стала  пристраивать  его поближе  к огню. И тут неожиданно из  печи  вихрем  вылетает Василий.  Мама с испуга  уронила  ухват и отскочила в сторону. Разбуженный  этой суматохой  и  испуганным  вскриком  мамы,  я  соскочил  с  лежанки  и  выбежал  на  кухню. Мама  сидела  на  табуретке,  приходила  в себя  и, смеясь,  рассказывала, что произошло. Василий  сидел в дальнем  углу  под  лавкой,  где  зеленым  огнем  горели  его  круглые испуганные  глаза. 

- Ишь,  зенки-то  выкатил,  варнак, - кивнула  мама  в  его  сторону.

Когда  мама  совсем  успокоилась,  чугун  был  снова налит  водой  и  поставлен  к  огню,  мы  поймали  Василия  и стали  осматривать. В общем  все  обошлось  благополучно:  кот  лишь  слегка  подпалил  шерсть и усы.  Поворачивая  с боку на  бок Василия,  мама  весело приговаривала: 

- Ах,  чтоб тебя  кошки  залягали! Чтоб  тебе, варнаку,  пусто было! Напугал-то как! Да  и сам мог  сгореть!     

Василий  был  крайне  смущен  случившимся: он  жмурил  глаза  и  отворачивался,  хотя  смотрели  мы  на  него с любовью  и  сочувствием.  С тех  пор  Василий  уже  не  лазил  в  печь  погреться,  а  прыгал на полати  или  на  печку,  где  было не так  тепло,  но безопасно. Почему же  кот  так  долго  сидел  в  топившейся  печи  и  только  потом  ринулся  через  завесу  огня? Дело  в  том,  что  в  русской  печи  дрова  вначале  горят  спереди,  у  чела. Сзади же  у стены  пода  они  начинают  гореть  значительно  позднее,  и  там  долго остается  сносная  температура. Вот  Василий  терпел,  пока  мог, и только  потом,  почуяв гибель,  кинулся  сквозь  огонь.

 

Однако вернусь к  тому, что на  векселях  отца  должен  был  расписаться  солидный  человек – поручитель. Истинно сказано:  ищите – да  обрящете! Им согласился  быть  Федор  Гриченков,  в  семье  которого  Тася  прожила  три  зимы  в Томске,  учась  в  средней  школе. В каком-то  городском  присутствии  отец  передал  Кайдаловой  деньги  и  подписанные  Гриченковым  векселя.  Ему  выдали  купчую крепость  с  планом  флигеля  и  надворных  построек,  красиво  вычерченного  на  прозрачной  восковой  бумаге. Позже, когда отец извлекал этот план из желтой плоской шкатулки с документами, я смотрел на него с особым уважением. Мне нравились красивые  надписи  и  четкие  прямоугольники  построек,  которые  на  деле  представляли  довольно  ветхие  конюшни  и  сараи,  стоявшие  между  флигелем  и  огородом  на  задах.  Но  все  это  было  потом.  А  сейчас  отец  возвращался  из  города  и  на  взмыленном  Серко  подъезжал  на  дрожках  к  воротам.  Мы  с  Мишей  были  во  дворе. По знакомому  звону  колокольчика догадались,  что  едет  отец,  и  бросились  к  воротам.  Миша  убрал  засов,  и  открыл  ворота,  а  я  приподнял  и  отнес  в  сторону  подворотню. Сделали мы  это  быстро, и  Серко,  не сбавив  хода  влетел  в ворота  и  резко  остановился  у  крыльца:  отец  любил  именно  так  прикатывать  домой,  чтобы  ни  секунды  не  стоять  перед  воротами. Торжественно  оглядывая  выскочивших  его  встречать  домочадцев,  он  с  видом  победителя  вынул  из-за  пазухи  заветные  бумаги,  поднял их  как  флаг и широкими  шагами  пошел  в  дом.  Мама  и  мы – ребятишки  бросились  следом. Все  быстро  расселись  послушать  отца  и  посмотреть  на  привезенные  им  документы. 

 

После  того,  как  отец  несколько  раз,  добавляя  новые  подробности,  рассказывал,  как  дом,  наконец,  был  куплен, он немного  успокоился  и  перевел  дух.  Все  невольно  замолкли  и  в  доме  воцарилась  тишина. Слышалось только лишь  громкое тиканье  настенных  часов  из  соседней  комнаты. (Эти  часы  сейчас  висят  в  комнате  у  внучки  Кати). Эта  минутная  тишина  была  неким рубежом  между  прошедшей  суетой,  связанной  с  покупкой  дома.  И  предстоящей  суматохой  переезда  в  город.  Недаром  в  те  времена,  когда  не  было  автомашин, контейнеров  и  чемоданов,  а  имущество  простой  люд  перевозил  навалом  на  телегах  и  в  узлах,  говорили:  два раза  переехать – один раз сгореть. События  эти  происходили  на  исходе  жаркого  лета  1925  года,  за  которым  пришли  теплая  осень,  закончившаяся  чудным  бабьим  летом. Но все это было уже в Томске… Итак,  мы  сжигаем  последние  мосты,  связывавшие  нас с  деревней.  На  дворе  появился  новый  хозяин с женой и  взрослым сыном.  Мама  водит  женщину  по  двору  и  показывает,  где  что  есть.  Знакомит  с  Беляной, рассказывает  сколько  раз  она телилась, сколько дает  молока,  когда  и  чем  ее кормит.  Потом  они  скрываются  в  хлеве,  где  на  разные  голоса  громко  блеют  овечки. Подхожу к отцу, который разговаривает с новым хозяином у привязанного к телеге коня. Серко прядает острыми ушами и косит на незнакомца огромные  блестящие глаза, в которых я себя вижу очень маленьким и повернутым вверх ногами.  В голосе отца, рассказывающего о коне,  я слышу нотки сожаления: ему жаль верного, выносливого и красивого коня. Мне жалко и Серко и отца, и я спрятавшись за телегу, беззвучно плачу, тщательно стирая слезы грязными ладошками. Я не хочу, чтобы их видел отец, который не любит как все сибиряки, ни слез, ни ласки, ни поцелуев, ни другой сентиментальности. Все это принято скрывать  под маской спокойствия и нарочитой грубоватости. В то время печаль и радость у меня часто сменяли друг друга без перехода.  Если дело касалось расставания с родным домом и всем. Что было с ним связано, - я грустил. Если говорили о предстоящей жизни в городе – радовался, строил воздушные замки.

 

На следующий день стали собирать и связывать в узлы домашние вещи. Но самые важные события происходили на улице. Там отец с Мишей и соседом Лобановым раскатывали по бревнышку нашу кузницу. Миша стоял на приставной лестнице и желтой краской выводил на бревнах номера. Я несколько раз спросил его, для чего он это делает. Миша молчал, испытывая мое терпение. Потом, опустив кисть в банку, он нехотя повернулся ив мою сторону и лениво изрек: - Ну и дурачина ты, Ленька! Неужели не понимаешь, что без этих номеров нам кузницу в городе не собрать! Я отстал от него, но, конечно, не понял, как они помогут нам потом вновь построить кузницу. Только позже, когда в Томске собирали сруб, укладывая каждое бревно на свое место, я понял их назначение. Этот эпизод засел у меня в голове бесполезным грузом на всю жизнь.  Стоит мне где-либо увидеть дом с пронумерованными бревнами, как я отмечаю про себя, что вот это строение перевозили. План отца по перевозке кузницы в город был очень простым: из бревен и досок разобранной кузницы сделать плот, на который погрузят ее оборудование и поделочное железо. Наша деревня стоит на Томи выше Томска и плот легко сплавить к городу, пристав всего в одном квартале от купленного дома. На плоту поплывут отец, Миша, я и Трезор. Мама насторожилась. Это я понял по беспокойному взгляду, которым она посмотрела на меня, когда отец поведал ей о своем плане. Я еще не знаю, как к этому отнестись. Вроде интересно. Но я никогда не плавал на плоту, и огромная Томь пугала.

 

 

Вершинин

 

Когда сруб кузницы был на половину разобран, отец послал меня за соседом Вершниным. Я любил выполнять серьезные поручения и мигом слетал за ним. Пришел сосед, запряг Серко в телегу, вынул толстый, густо смазанный дегтем шкворень и телега отделилась от передка, который тотчас повернулся вверх осью. Затем он положил несколько бревен концами на передок, привязал веревкой, и Серко поволок их к берегу. Вершинин мужик обстоятельный и  уважительный. Он делает все  спокойно  и  молча. Видя,  что я  собрался с ним  к  реке, он посадил меня  на бревна,  а  сам  пошел  сбоку,  управляя  конем  длинными  веревочными  вожжами. Пока  Вершинин сгружает бревна  на  песчаном  берегу,  я  ношусь  по  кромке  воды,  поднимая  фонтаны  теплых  брызг. Потом  я  смотрю  на  куст  тальника, оказавшийся в воде. Его  гибкие прутья  с  длинными  узкими  листьями  то  вовсе  скрываются  под  рябью  стремнины, то выскакивают  наверх,  как  бы  глотнуть  свежего  воздуха. Противоположный  берег  далеко. На  нем  видны  лишь  крупные  деревья  да  темные  купы  кустарников. Да, Томь – это не наша  батуринская  речка -  переплюйка  Икунина,  в которой  и на  середке  воробью  по  колено.  Картина  полноводной  широкой  и  быстрой  Томи  внушает  опасения  и  страхи.  Я  на  миг  представил  себя  во  власти  этой  грозной  стихии. Однако  картина  гибели  сменяется  счастливым  спасением,  и  я  снова,  оседлав  прут,  шлепаю  босыми  ногами  по  отмытому  прибрежному  песку,  ловко  поддевая  носками  прозрачную  воду.

 

Возвращаемся  за  бревнами  в  деревню. Я иду рядом с Вершинным.  На передок  не  сядешь: он  крутится  и  к  тому же  весь в дегте. Вершинин  нагибается  ко мне и  ласково спрашивает: - На  вершни хошь? Я согласно и радостно  киваю. Своих  ребятишек у  Вершинина  нет  и  я  чувствую,  что  ему  самому  приятно  возиться  со  мной. Он слегка  сдвигает  седелку  к  хвосту,  осторожно  берет  меня  своими  железными  клешнями под мышки  и  сажает на  спину Серко между  седелкой  и  хомутом. Серко  продолжает  идти  ровным  шагом  и  лишь  изредка  оборачивается  и  косит  на  меня  свои  добрые   маслянистые  глаза.

- Держись за хомут,  не бойся, - говорит спокойно Вершинин, идя рядом по заросшему травой переулку. Вот он достает кисет из кармана засаленной поддевки, разматывает веревочку и желтыми заскорузлыми пальцами достает щепотку зеленой пыли. Это – порция нюхательного табака для одного раза. Не убирая кисета, он не спеша закладывает понюшку в нос, шумно втягивая воздух одной и затем второй ноздрей.

 

Я уже знаю, что скоро Вершинин начнет блаженно чихать, открывая каждый раз рот и закрывая глаза. После этого Вершинин становится особенно сговорчив и добр. Прочихавшись, он будет с нетерпением ждать, когда можно будет опять достать душистый кисет. Если же он поторопится, то понюшка не вызовет желанного чиха. Но тянуть особенно Вершинин не любит, желая поскорее снова получить удовольствие. Как зовут Вершинина я не знал, в доме у нас его называли только по фамилии. Поэтому я его не называл никак, каждый раз выражая вопрос или просьбу подходящим способом.  Как-то я был все же вынужден его назвать и сказал «дядя Вершинин». Он улыбнулся, но ничего не сказал, и я не понял, как он отнесся к такому обращению. Меня он тоже не называл по имени, видимо, по-деревенски стесняясь произнести чуждое для русского языка и уха имя Лев. Вот так мы с ним и обходились без имен, питая друг к другу самые добрые чувства…